22
Сурков ставит ударение на втором слоге: видимо, чтобы не спутали с автором Гимна. В 1958-м, когда пишется “Автобиография”, это все еще важно. Знал бы Сурков, как побежит это ударение с конца фамилии на свое исконное место эпоху спустя.
См. О.Резник. Алексей Сурков. М, 1979, с.61
Чтобы это литературное имя не показалось слишком пышным, через полтора десятка лет последовало объяснение:
«Близорукий губкомовец, вытянув тонкую шейку, взял анкету мою и застыл над графою «поэт»… — Ты неправильно начал, разве это фамилия — Шейнкман! Разве это оставит в русской поэзии след?..
Перебрали заливы, моря, города, перешейки. Как сомнамбулы ходят, от пышных имен обалдев. Что-нибудь, что-нибудь вместо проклятого: «Шейнкман», — Анатолий Каспийский, Константинопольский Лев…
Наконец натолкнулись и, перебирая архивы, окрестили «Светловым» — покойным редактором «Нивы»…
Светлов отлично знает, кто ему осветил путь. «…Чтобы рассеять тишь, он зажег свет… «Миша, — спросил он, — ты не спишь?» — «Генрих, — сказал я, — нет!» Старого Гейне добрый взгляд уставился на меня… — Милый Генрих! Как я рад тебя наконец обнять!»
Поди сообрази теперь, кто такие: не во всякой энциклопедии найдешь. Рифы (или риффы) — марокканские племена, сорганизовавшиеся в 1921 году в республику, которая была в 1926 году раздавлена колониальными войсками Испании и Франции. До всего ж мира нам было дело!
Недаром именно "Дума про Опанаса" стала главной мишенью Станислава Куняева при развертывании на рубеже 70-х годов дискуссии, в ходе которой русские советское самосознание впервые предстало как национальное. "Хлеб" выпал из того разговора, и хорошо: Светлов совершенно не годится для подобных разборок.
Разве что в строках о панфиловце Сенгирбаеве: «Я никак не пойму, почему воевали с Россией татары».
Именно Светлов придумал эту строчку и произнес ее в присутствии молодых поэтов Евтушенко и Куняева. У каждого из них строчка «разбежалась» на стихотворение. Евтушенковское забылось, а куняевское стало, как теперь говорят, знаковым.
Евгений Шварц. Живу беспокойно. Из дневников. Л, 1990, с. 366–368.
Давид Самойлов, впервые увидевший в Доме Литераторов Заболоцкого с большим портфелем, повысил того в должности: «главбух». Потом включил литературные ассоциации: «Чичиков», «Каренин»… Потом присмотрелся: «поздний римлянин». Заболоцкий об этих характеристиках (записанных много позднее) знать не мог и талантливости их не оценил. А вот отзыв итальянца ему передали.
Никита Заболоцкий. Жизнь Н.А.Заболоцкого. М, «Согласие», 1998, с.34.
Последующая поэзия подхватила прием. «Отец, ты не принес нам счастья!» — обращается к погибшему солдату Юрий Кузнецов. Иосиф Бродский по следам «Иванова» пускает Семенова: «Время идет, а Семенов едет». А Дмитрий Александрович Пригов делает рассказчиком косноязычного «милицанера».
Лесючевский нашел антисоветчину и у Бориса Корнилова, шедшего по тому же делу. Тот не обладал стойкостью Заболоцкого, он подписал на себя напраслину и погиб. Во время следствия Заболоцкий заявил, что не имеет ничего общего с таким забулдыгой, как Корнилов. Они были действительно очень разные. Но в давильню пошли оба.
В 1938 году Мартынов написал «Нюрнбергского портного» — стихи о немце, который собирается шить одежду «из человечьих кож». По этому поводу биограф Мартынова заметил, что «внутренне он уже был отмобилизован». Разумеется, был. Но не на отображение германо-советских отношений, а скорее на раздумье о неизбывности человеческого зверства. Поэтическим обслуживанием власти он не занимался никогда.
Не родственник ли Мартынов знаменитому ученому, забальзамировавшему тело Ленина?
Между Питером и Кронштадтом.
Я был уверен, что еще один Мартынов не ускользнет от внимания поэта, но, увы, не нашел в его стихах следов пятигорской трагедии. Вначале Лермонтов вообще не вызывал его интереса, а потом был высвечен как «узел связи»: дама, пренебрегшая его вниманием, оказалась теткой племянницы, и эта последняя (Елена Блаватская) оказалась куда дальновиднее в своих прозрениях, чем Екатерина Сушкова, советовавшая Лермонтову получше обрабатывать свои поэтические опыты… Но убийца поэта ушал-таки от поэтического суда своего однофамильца.
…И увековечивается в московской истории конфузом: вышеописанный мост через несколько лет начинает разваливаться, потому что строители, торопясь отрапортовать очередному съезду партии (или успеть к юбилею), подмешивали в бетон ускоряющую затвердение соль, каковая впоследствии стала вымываться дождями. И мост фактически пришлось строить заново, и станцию — уже не «лазоревую», а с «каменным панцирем»; открыли ее уже в новом веке. Мартынов не дожил ни до этой перестройки, ни до переименования станции в «Воробьевы горы». Что такое «Ленинские» он мог объяснить, но вряд ли он знал тех воробьев, в честь которых названы и эти горы, и сам берег реки, и станция.
Светлана Кедрина. Жить вопреки всему. М, 1996, с.34.
Впервые — в 1991 году!
Зато Горький, растроганный до слез, неоднократно просил своих гостей читать вслух «Куклу», и отнюдь не из любви к славе — этого у него и так хватало.
Выпустить не удастся — выйдет книга через полвека, уже как мемориальная.
В 50-е годы по рукам ходило четверостишие Кедрина: «Не в культе дело, дело в роке. Пусть времена теперь не те, есть соучастники в пороке, как были братья во Христе». Это написано в 1944 году, за десять лет до того, как слово «культ» стало всеобъясняющим. Мастер попадает в цель, которую все видят, но попасть не могут. Великий поэт попадает в цель, которой другие еще не видят. Иногда попадает вслепую. Остается подтвердить, что «дело в роке».
Дмитрий Кедрин «Вкус узнавший всего земного…» М.: Время, 2001. - 576 с.:
«Эта книга Дмитрия Кедрина — наиболее полное собрание его произведений…
Многие стихи напечатаны здесь впервые по автографам, из публиковавшихся ранее удалены цензурные исправления советского периода.
Издание подготовлено дочерью поэта Светланой Кедриной, посвятившей свою жизнь изучению творчества отца».
П.Тартаковский. Дмитрий Кедрин. Жизнь и творчество. М, 1963, с.234, 236.
Единственная его дочь носит фамилию Фридман; это, конечно, в данном случае мало что доказывает, но для полноты картины небезынтересно.
Воспроизвожу этот эпизод по книге Сергея Куняева «Русский беркут» (лучшей биографии поэта, проникнутой любовью к его стихам и трезвым пониманием истоков его драмы).
Сергей Куняев. Русский беркут. М, 2001, с.397.
Из отчета о партийно-комсомольском собрании коллектива Оргкомитета Союза писателей СССР: «Тов. Смеляков вынужден был признать, что главная его ошибка в том, что он попал под влияние П.Васильева — озверелого индивидуалиста, кулака, как охарактеризовал его сам же Смеляков. Но всей глубины своих ошибок… Смеляков так и не понял до конца». (См. С.Куняев. Русский беркут, с.269).
Добавлю: и хорошо, что не понял.
Отбиваясь от обвинений, Васильев встречными ударами гвоздит поэтов, окопавшихся в «Правде», за то, что они в своих «стишках» не достигают силы Сервантеса. Автор «Дон-Кихота» плохо лезет в эти ворота, но интересно другое: по некоторым обмолвкам видно, что наибольшую ревнивую неприязнь у Васильева вызывает поэт, наиболее близкий к «официозу», — Алексей Сурков.
Леониду Мартынову напаяли побольше: высылку. Да Мартынов и вел себя несколько иначе: он следователю не стихи читал, а лекции по истории и футурологии Сибири, имен же и адресов не открывал.
Сергей Куняев. Русский беркут, с.271.
Цитирую биографию поэта, изданную при его жизни. См.: Валерий Дементьев. Ярослав Смеляков. М, 1967, с.14.
