78
В начале 50-х годов при Московском университете работал кружок художественного слова. Одна из участниц подготовипа композицию по поэме Алигер «Зоя», но так и не выступила, потому что каждый раз, начиная декламировать, останавливалась от подступавших слез.
«Я присоединилась к киношникам — к Л. Арнштаму и Б. Чирскову — они собирали материалы для фильма, разговаривали с людьми, а я сперва тихо сидела и слушала, а потом, освоившись, начала и сама спрашивать, присматриваться. Аскетически строгая, полупустая комната зоиной матери. Зоины школьные тетрадки, записные книжки…»Алигер всегда отличалась точностью деталей реальности, поднятой в стих.
Перекличка с Багрицким («а в походной сумке спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак»). С тою разницей, что у Алигер привалившая в гости братва съедает все и утаскивает однотомник Блока.
Б.М.Сарнов излагает этот эпизод в своей книге об Эренбурге, ибо именно этой фамилией анонимный автор подписал в 1945 году свой «Ответ», видимо, для пущей весомости.
Прежде, чем издать первый авторский сборник (в 1958 году), Боков прославился как составитель антологии русской частушки.
Напрашивается сравнение с Николаем Тряпкиным, который, увидя в своем воображении царя Ивана, идущего по шоссе (а не в метро), ударил мысленно по газам, чтобы задавить гада! Тряпкин— наиболее близкий Бокову поэт среди современников («я — в балалайку, ты — в гармонь, я — за прибаску, ты — за песню»): тряпкинская гагара — союзница боковскому соловью (Анатолий Жигулин продолжит ряд, введя в него голодную соловецкую чайку). Нужна крутость Тряпкина, чтобы стала очевиднее мягкость Бокова.
В 70-е годы следопыты отметили место гибели Когана надписью: «Автор Бригантины».
Хотя учился Коган в легендарной московской школе, прославленной уже хотя бы тем, что написал о ней Владимир Соколов: «В сто семидесятой средней школе, говорят, учился Павел Коган. Там меня учитель тоже школил… Павел, я взволнован и растроган…»
Олеся Кульчицкая. Брат. В книге: Михаил Кульчицкий. Вместо счастья. Харьков, 1991.
И переводит с украинского и на украинский. В том числе и «упражнения ради». Еще ради того же «упражнения» переводит Жуковского на язык Маяковского и наоборот. (См. свидетельства Бориса Слуцкого в сборнике Кульчицкого «Вместо счастья». В другой публикации этого очерка Жуковский заменен Чуковским. Если такое превращение не в духе точного Бориса Слуцкого, то вполне в духе Кульчицкого. Избыток озорства!
Почему пятеро? Ответ — у Николая Глазкова: «А рядом мир литинститутский, где люди прыгали из окон, и где котировались Слуцкий, Кульчицкий, Кауфман и Коган».
Сходную версию можно найти у Артура Кёстлера в «Слепящей тьме»: Бухарин ради торжества партии вживается в роль ее врага.
Лучшие, ставшие хрестоматийными стихи Слуцкого нередко написаны по чужим «рассказам»: «и «Кельнская яма», и «Лошади в океане»: огонь поэзии извлекается из бумаг и свидетельских показаний. Если поэт знает, что извлекать.
Юрий Болдырев. См. вступительную статью к подготовленному им трехтомному Собранию сочинений Бориса Слуцкого; том 1, М, 1991, с.6.
Позднее отец и мать появляются: отец — с привычкой за всеми выключать свет, с глупыми суждениями, что поэтам слишком много платят; и мать, которая «меня за шиворот хватала и в школу шла, размахивая мной». Детское имя «Боба» вспоминается как ненавистное. Никакой благодарной памяти.
Это не помешало Слуцкому в харьковские еще времена ночью (ибо книгу дали на ночь) переписать всего Есенина — дабы сориентироваться в его поэтической музыке.
Владимир Огнев. Амнистия таланту. М, 2001, с.334.
Ещё из их пикировки: «Все тиражи Ахматовой она могла бы увезти на извозчике». Ответ: «Я никогда не возила своих тиражей». (См. Д.Самойлов. Памятные записки»).
По замечанию того же Вл. Огнева, иных вводит зря, ибо ответят черной неблагодарностью. Слуцкий это дело предусмотрительно закрыл, написав в послании «Молодым товарищам»: "Я вам помогал и заемных не требовал писем. Летите, товарищи, к вами умышленным высям… Я вам переплачивал, грош ваш рублем называя. Вы знали и брали, в момент таковой не зевая». Большего эта тема, пожалуй, не заслуживает.
Еврейского вопроса для Самойлова не существовало. Неожиданное доказательство — в дневнике 1943 года: «Вы — еврей?! — сказал мне Пермяк. — В это трудно поверить. В вас есть что-то русопятское».
В 1951 году (то есть, на полпути от верности Главнокомандующему к разоблачению тирана) Самойлов спросил Слуцкого: «Ты любишь Сталина?». Помедлив, тот ответил: «В общем, да. А ты?» — «В общем нет», — ответил Самойлов. Это в общем более-менее передаёт степень приятия-неприятия.
«Вскоре я стал первым переводчиком с албанского. Второго, кажется, нет до сих пор», — не без усмешки заметил Самойлов в мемуарах. Если так, то поэма «Сталин с нами» Алекса Чачи красуется в мировой антологии переводов с лёгкой руки Самойлова.
У литературоведов есть возможность выяснить, не является ли строка Самойлова «Я вырос в железной скворечне» ответом Слуцкому на строку «Я родился вжелезном обществе». А самойловское: «Иду, и толпы мне навстречу… полумужчин, полудетей» — не ответ ли Межирову? И «Снегопад» — у обоих, и «Цирк»… Но такого рода соперничество — вне моего интереса.
И в этом он тоже уникум: в его поколении ещё только у Коржавина — такой же мощный корпус непоэтических текстов.
Это в стихах. В дневнике: «Пярну… Милый, чистый курортный город. Доброе море». Однако пярнусская «прописка» не промешала Самойлову собрать в сборнике «Снегопад» московские стихи. Сборник оказался посмертным. С Москвы началось, Москвой и закончилось..
Тут надо назвать два стихотворения 1950 года, связанные с Александром Яшиным. Одно — «Курортники» — о том, как Яшин на черноморском курорте озабочен севом в родном Никольском районе; другое — «На свадьбе» — видимо, со слов Яшина — о том, как приехавший на деревенскую свадьбу секретарь райкома «забыл на всю ночь машину». Проблемы «Вологодской свадьбы» настигли Яшина двенадцать лет спустя; можно только удивиться чутью Орлова, с таким упреждением пославшего снаряд в эту мишень.
Финальное четверостишие: «Но мы-то доподлинно знаем…» позволю себе опустить как элементарное.
Из дневника Давида Самойлова: «Целое поколение поэтов думало, что они ученики Маяковского или Пастернака. На самом деле они ученики Антокольского». Запись от 28 июня 1976 г.
Взорвала ситуацию статья Сергея Наровчатова: наше поколение лежало под пулями, оно лежит и под жестяными звездами, оно, а теперь ему не находят места в издательских планах! Волна дошла: после Совещания молодых в 1948 году поколение фронтовиков «легализовалось» в литературе, и именно Наровчатову было предложено (в ЦК комсомола) оздоровить издательскую программу.
Дата вычисляется по графику выхода однотомника. Сам Межиров дат не ставит ни под стихами, ни под комментариями к стихам. Можно отнести это на свет его скрытного характера, а можно понять как установку: в реальности ничто не меняется, поэтому и датировать нечего. Одна дата врезана раз и навсегда: 1941. НАВСЕГДА. Так что все прочие даты — морок.
Говорят, что много лет спустя эти навыки помогли поэту продержаться первое время в Штатах, куда он на старости лет передислоцировался из СССР. Но это, понятно, такие же легенды, как и все другие факты из жизни поэта, производящие впечатление легенд.
Или третья? — если считать тогда же вышедший сборничек «Новые встречи». Сам Межиров второй своей книгой объявил «Ветровое стекло», но если учесть, что в любой своей книге он перемешивает старые и новые стихи, а дат не ставит, то нумерацию вообще можно считать условной. Безусловно другое: вопиющий контраст книги 1947 и книги 1950-го.
