Вот тогда‑то начиналось самое страшное — ему хотелось наложить на себя руки. Покончить с собой. Или еще проще — выскочить из колонны, когда их ведут на лесосеку, и побежать. Пусть стреляют. Мгновенная смерть — легкая смерть. Но… Что‑то все‑таки удерживало от этого шага. Что?
Иногда ему казалось, что он не владеет собой. Что в нем сидит некто другой и криво, самоуверенно улыбается. Мол, не дергайся. Твоя судьба в моих руках. Не ты ею распоряжаешься со своими страданиями и переживаниями, а я. И не понять было, что это? Судьба? Или ангел-хранитель? А может, само бессмертие? Наивно, конечно! Но ведь что‑то было. Что? И опять вставали зыбкие воспоминания о Евдокии. Он почти не помнит ее лица. Просто в душе тлеют негасимо какие‑то милые, возжигающие уверенность в себе нюансы. Вроде ясных, беспорочных глаз ее, когда она смотрела на него. Тепло и бархат женского тела в разрезе на груди. И стеснительно — требовательные взгляды, когда доставала грудь, чтоб покормить малышку. Сколько прелести, манящей беззащитности и красоты, стыда и кротости было тогда в ее взгляде! За такой взгляд, за один только такой вот стыдливый женский взгляд мужчины идут на смерть. Или переносят муки, от которых содрогается земля. И вот этот ее взгляд светит ему в этом аду. Ведь ничего не было между ними! И не могло быть. Она мужняя жена. Она ждет своего Митрия — черноморского морячка. У них ребенок. Они семья. Они повязаны тайной интима… Но почему где‑то в дальних тайниках его души теплится ее образ? И он знает почему‑то, что в тех тайниках ее души она хранит его, Павла, образ. Воспоминания о нем. Он это чувствует. А потому и мучается вопросом, где теперь она? Что с ней? Чья грубая рука касается ее хранимой нежности? Жива ли?..
В ответ на этот главный вопрос, откуда‑то из недр предчувствий, идет тонкий, но уверенный сигнал — жива! Жива!!! Он ловит сердцем ее сигналы. Он чувствует ее присутствие в этом мире. А потому обязан выжить. Во что бы то ни стало! И найти ее…
Он не страшился попасть в этап на Колыму, и он попал.
Матерые уголовники, ухитрившиеся избежать этапа на Колыму, насмешливо утешали их: вам повезло — лето! И
гримасничали издевательски: «Колыма, Колыма — теплая планета: двенадцать месяцев зима, остальное лето!..»
Под Владивостоком, на пересыльном пункте, их набралось тысячи. Прибывали из разных районов страны. Состав за составом. Этап за этапом. А тут жарища, изнуряющий гнус и ухудшающиеся не по дням, а по часам условия содержания большого скопления людей. В бараках становилось все теснее. Особенно в женских. А потом и вовсе места не стало. Вновь прибывающих загоняли в накопители, огороженные колючей проволокой. Под открытым небом. Вскоре и накопители переполнились. Срочно строили новые. А эшелоны с людьми все шли и шли.
ООС (Отдел общего снабжения) уже не справлялся со своими функциями: не хватало продуктов питания, хлеба. Уже ограниченно выдавали кипяток. Потом и сырую воду урезали. О горячей пище забыли и думать. Спали прямо на земле. В сухие дни еще ничего, а в дождь…
В дождливые ночи резко понижалась температура. Некоторые не выдерживали больших перепадов. Утром находили мертвых. Их почему‑то прятали.
Павел сначала не мог понять, зачем их прячут. Потом, когда привезли хлеб, до него дошло — на мертвых получали пайку и делили между собой. Блатные и уголовники. Эти распоясались. И никакой на них управы. На все жалобы у начальства был один ответ: «А чего тебе? Все равно на смерть едешь…»
Ужасные условия содержания и безысходность стали косить людей сначала десятками, а потом и сотнями. Начальство это не волновало. У них веская отговорка: «А что мы сделаем? Вас гонят сюда тысячами…»
В накопителе, где маялся Павел, было настолько тесно, что некуда ноги вытянуть. Спали сидя. Спина к спине. Нет худа без добра: подпирали и согревали друг дружку. А в короткие дождевые ночи накрывались припасенным парусиновым лоскутом или плащом. Против обнаглевшей шпаны организовывались в группы. И довольно успешно.
Павел сидел недалеко от ворот накопителя. И когда привезли новую партию заключенных, к нему из колонны, после команды «разойдись» вышагнул молодцеватый такой крепыш с широкими, разлатыми бровями.
— Ты меня просвети, браток, — сказал он Павлу, — что туг и как? А то ведь если сядут на шею, то не слезут.
Павел ему молча кивнул, указывая себе за спину. Мол, садись, поговорим. Тот сел, прижался. Вздохнул тяжко. Вскоре обмяк и засопел. Проснулся, когда привезли «ужин». Отведав этапной бурды, сказал:
— Кормят на убой.
— Именно на убой, — желчно усмехнулся Павел. — А порядки тут такие — смотри в оба — шпана верх держит.
— Ясно. Ты откуда будешь?
— Тайшетлаг. А ты?
— Из Крыма. Под Севастополем в плен попал. Бежал. И вот… — он умолк недоуменно. Как бы не понимая, что с ним сотворили.
— А я под Новороссийском…
— Был у меня кореш с тех мест. Южная Озерейка. Может, слыхал?
— Слыхал, — удрученно ответил Павел. — Еще как слыхал!..
— Митрий Бойко. Жена его так называла — Митрий.
У Павла похолодело под сердцем.
— Ну! — резко крутнулся он на месте. — И что с тем Бойко?
— Погиб. На охотнике с десантом ходил на Малую землю. Может, слыхал про такую?..
Павел отвернулся. Перевел дух, закрыв глаза. Вот это встреча! Вот это новость! И первая мысль, пришедшая в голову: теперь Евдокия одна с ребеночком. Что‑то с ними будет…
С вечера было душно. Только к полуночи посвежело. А к угру прижала прохлада. Павел, всю ночь не сомкнувший глаз, под утро привалился потуже к Браточку и крепко заснул. И приснилось ему, что ему прижигает глаза. Проснулся и увидел прямо перед собой огненную краюху встающего солнца, зловеще перечеркнутую, словно стрелой пронзенную, узкой тучей. И стоит такая тишь, такая благодать в природе, как в первый день сотворения.
Накопитель их был крайний. Дальше тянулось уныло бескрайнее, слегка всхолмленное поле, покрытое чахлой травой, колючками и перекати — полем. Над ним и вставало огненное солнце. И, как бы теснимый им, по полю ходил шалый ветерок, трогая колючки, принося чистую прохладу.
Вдруг набежала тучка — невеличка. Как будто выродилась из той стреловидной, перечеркнувшей солнце. Какая — то темно — злобная. Провисла бородкой — клинышком. Все острее и острее к земле. Вот уже косой вытянулась. Вот
уже земли коснулась. И закрутила, завьюжила все, что попадалось под вихрь. Со всего видимого поля кинулись вдруг в эпицентр шары перекати — поля, клочьями полетела сухая трава, закивали головами колючки, и даже редкий кустарник и тот заволновался подобострастно в сторону вихря…
— Смерч! — догадался Павел и вскочил на ноги. Браток, потеряв спиной опору, повалился наземь. Разлепил глаза. «Че там?»
— Смерч! И, кажется, сюда идет!
Браток сел, уставился на пыльный вихрь, стремительно набегавший на них. Павел глянул вверх и отшатнулся: тучка — невеличка распухла до невероятных размеров и валилась прямо на лагерь. Едва успел придержать на себе кепчонку, прижать к макушке, чтоб не сорвало, как на них обрушился ветер страшной силы. Засвистел, закружил, сорвал‑таки кепку с Павла, ворвался иод полы ветхого пиджачка, распахнул его с силой и сдернул. Потом и самого его поднял, подержал на весу и кинул.
Когда он очнулся, вокруг творилось невообразимое: разбросанные тела людей, поваленные вышки, раскрытые бараки, перевернутые полевые кухни; крики, стоны, суета; и почему‑то стрельба. По полю бегут толпы людей. Меж ними в бешеной скачке — конная охрана. Заворачивают назад, в накопители.
Павел поднялся с земли, никого и ничего не узнавая вокруг. Состояние такое, будто весь он из боли соткан. Поискал Братишку глазами — нет. Стал припоминать, с чего все началось. Сначала была звенящая тишь. А потом тучка — невеличка. Темно — злая. Потом смерч. Сверху.
Павел тоскливо огляделся: даже природа против них!.. Чувствуя подступающую тошноту, прислонился к столбу ограждения. Отметил краем сознания — часовой не окликнул, не грозит оружием. Его как бы не замечают в суете и кутерьме. Люди сносят трупы и складывают их у входных ворот. Кто‑то прикрикнул на него, мол, чего отлыниваешь от работы?! И он поплелся на голос, толком не сознавая, куда идет, зачем. Удивляясь своему состоянию. Видно, здорово его ударило о землю. Внутри сплошная боль.
С неделю устраняли последствия смерча. Погода стояла ясная, на небе ярилось солнце, добивая и без того разгромленный этап. Люди мерли, как мухи. Уже не знали, куда прятать трупы. Уже стали сдавать охране поутру. Павел как‑то потерял себя. Разбитость и сознание безысходности подавили в нем твердость.
Но вот что‑то прошуршало обнадеживающее: прошел слух, что на днях их отправят пешим этапом во Владивосток. Ну хоть это! А потом, вроде бы, морем в Магадан. Люди оживились, пошли длинные пересуды. Бывалые рассказывали: сначала их переправят в порт Ванино. Из Ванино в Нагаево, в Магадан. Оттуда пёхом на Гнилую речку. Там и догнивать всем. Если дорогой не передохнут. Или не уйдут на дно моря. Как случилось с сухогрузом «Дальстрой». Говорят, ушел на дно с полными трюмами заключенных, командой и конвоем.
