Но вот что‑то прошуршало обнадеживающее: прошел слух, что на днях их отправят пешим этапом во Владивосток. Ну хоть это! А потом, вроде бы, морем в Магадан. Люди оживились, пошли длинные пересуды. Бывалые рассказывали: сначала их переправят в порт Ванино. Из Ванино в Нагаево, в Магадан. Оттуда пёхом на Гнилую речку. Там и догнивать всем. Если дорогой не передохнут. Или не уйдут на дно моря. Как случилось с сухогрузом «Дальстрой». Говорят, ушел на дно с полными трюмами заключенных, командой и конвоем.
Павел познакомился с боксером с Украины. Тот в заграничном турне позволил себе лестно отозваться об изобилии товаров у «проклятых» капиталистов. Кто‑то «дунул» на него, и он загремел по 58–й. Кулаки боксера и некоторые навыки Павла, приобретенные им при подготовке к десанту, весьма пригодились в стычках с блатными. Они становились спина к спине, и подступиться к ним практически было невозможно. Главное, не попадаться уркам поодиночке. Поэтому приходилось всюду следовать вместе. Даже на парашу.
Из Владивостока, почти без передыха, их погнали в порт Находку. И с «марша» начали грузить в трюмы парохода. Павел не успел толком и оглядеться. По деревянным сходням — ив трюмы. А там на дощатом пойоле садились на корточки и ждали, когда дадут команду занимать места.
Боксер и Павел приглядели себе места в глубине трюма, подальше от перегородки, за которой будут женщины. В уголочке между шпангоутом и корпусом корабля. Старались занять побольше пространства возле себя, чтоб можно было хоть вытянугь ноги.
Боксера звали Артемом, И было у него прозвище Левша. За левостороннюю стойку. Он был свирепого вида. Особенно когда чем‑нибудь недоволен. Знал эту свою особенность и всякий раз пользовался ею, когда появлялись блатные. Не Бог весть какая хитрость, но действовала безотказно. При виде его блатняки отваливали в сторону. Ну
а тех, кто все же решался «наезжать», они встречали, встав спина к спине.
У Павла была ничем не примечательная внешность. Высок, плечист, с короткой жесткой шевелюрой. Простое спокойное лицо. Обыкновенное. И вообще вся его внешность не обращала на себя внимания. На таких не смотрят, по таким скользят взглядом. В его наружности и в его поведении как бы не за что было зацепиться. Он держался не столько независимо, сколько нейтрально. Но так нейтрально, что это вызывало невольное уважение. Он никогда ни с кем не задирался, но и его никто не задирал, чувствуя в нем силу и готовность дать отпор. Это при беглом взгляде. А если присмотреться, он был довольно приятен на вид и в общении. Его даже приметили два педераста в лагере под Костомарово на предмет своей страсти. Однажды ночью и зажали его в углу возле параши. В результате оба «любовника» оказались в лагерном лазарете. Может поэтому, а может в силу неприметной внешности Павла, его как‑то обходили неприятности.
В этом смысле они с Артемом хорошо дополняли друг друга. Их обходила шпана. Тем более сейчас тех отвлекал жгучий интерес к шмарам за перегородкой.
Женщин загоняли после мужчин.
Еще не закончилась погрузка — посадка, а блатные уже стали пробовать доски на крепость. При этом отпускали шмарам комплименты: «Эй, Маня! Я к тебе приду. Вот только отдеру эту досточку!»
Женщины не задерживались с ответом: «Хиляй сюда, огрызок! Я те губы помажу секелем…»
Га — га — га!
Рядом с Павлом и Боксером расположилась группа хозяйственников. Деловых — на языке заключенных. Они держатся кучкой, не даются блатнякам. С ними заодно в этом смысле «фронтовики» и репатриированные. Те, бедолаги, думали, здесь, на родине, пригодятся в лихую годину, но и им выпало «лес рубить в районе Магадана».
Вверху задраили люки, в трюме стало темно, как в преисподней. Но кто‑то возжег спичку. У кого‑то нашлась свечка.
Кажется, отчалили: пароход утробно гукнул, вздрогнул и мелко задрожал — заработали двигатели.
Кто‑то из деловых сказал, что справа по борту будет Япония. И недалеко. Можно при желании вплавь добраться. Стоит продырявить металлический корпус… Какие‑то сантиметры. От этих слов разбирала невеселая усмешка.
Постепенно становилось душно. Одолевала сонливость. И Павел отдался наплывающему сну. На душе было как‑то ладно и даже чугочку улыбчиво от этой шугки про свободу, что в сантиметре за бортом.
Во сне пригрезилось, что иод днищем корабля в глубинах моря резвятся большие рыбы. У них радужной расцветки бока. Они плавают парами.
Одна пара подплыла к нему и своими рыбьими глазами стала всматриваться. И вдруг в выпученном рыбьем глазу, словно в наплывшем кадре кино, замелькали горы, лес, дорога, кузов машины. А в уголочке кузова, как и было на самом деле, жмется Евдокия, пригорнув к себе закутанную в одеяльце Анну. Лицо малышки обрамлено вышивкой и кружевами нежно — розового цвета. Эти кружева умиляли Павла. В страшный разор войны — эти кружева. Нехитрый такой узор, сотворенный руками женщины, а сколько в нем жизненной силы!..
…Машину тряхнуло, и он проснулся. Рядом приглушенный голос:
— …Теперь мы в самом узком месте Татарского пролива…
Павел мысленно отмахнулся от затянувшейся шутки про Татарский пролив и близость Японии, желая вновь погрузиться в сладкие грезы про Евдокию. Но вместо Евдокии ему пригрезился некий город — Кремль, зависший между небом и землей. В окна — бойницы выглядывают известные вожди — Сталин, Ворошилов, Буденный… И грозят пальцем. Вдруг кремлевская стена сбежалась в гармошку, а потом растянулась в узкую тучу, которая словно стрела пронзила красное солнце. Потом эта тучка — невеличка стала пухнуть и спускаться к земле бородкой — клинышком. Вдруг сорвалась с неба и упала на него.
От страха он проснулся, вскинулся весь в горячем поту. В трюме духота. Подумал: хорошо, что не днем отправили. Передохли бы уже!
И больше не соснул до самого Ванино. Но мозг бередила эта тучка — невеличка, грозящая смерчем. Как будто в этот смерч закручивало всех людей и саму землю. Прямо какой‑то конец света.
Пароход гукнул зычно, тернулся боком о причал, и тотчас с грохотом откатились люки. В трюм полился свежий воздух.
Их высадили — выгрузили. К ним влилась большая партия прибывших по этапу ранее. Раздали хлеб, баланду и стали грузить на большой пароход с названием «Джурма».
Среди заключенных началось какое‑то странное нервическое оживление. Не сознавая толком природу этого оживления, Павел и сам вдруг заволновался. Как будто перед последним шагом в пропасть. Исчезая один за другим в черном зеве трюма, зеки озирались на мир божий, как будто прощались с ним навсегда. Крестились и выкрикивали: «Господи, пронеси!» и «Гроб твою в доску!»
Павел тоже окинул взглядом пронзительно синее небо, скользнул по широкой акватории порта, напичканного разнокалиберными и разномастными кораблями — от облезлых, похожих на колорадских жуков, до красавцев. Море в порту спокойное, похожее на опрокинутое небо. По нему плывут уютно ослепительной белизны перистые облачка.
Солнце низкое, хотя время где‑то около полудня…
И что‑то назойливо бросается в глаза. Ага! У конвоя унылые лица. С чего бы это? Может, им насточертели эти «прогулки» на пароходе с трюмами, набитыми зеками? Может, действительно небезопасно ходить туда — сюда по норовистому проливу? Они мрачно поглядывают на беспрерывный поток людей, в душе, наверно, проклиная тот день и час, когда поступили на эту неблагодарную службу. Между ними и этими людьми, которых они стерегут с оружием, — пропасть. Близость ее пугает. А зеки, наэлектризованные этим страшным нервическим оживлением, охваченные всеобщим каким‑то непонятным отчаяннобесшабашным нарочитым весельем, вызванным глубоким внутренним страхом, с бравыми возгласами исчезали один за другим в трюме, будто в ненасытном чреве самого ада.
Потом шла погрузка — посадка женщин. У тех еще «веселее»: вскрики, взвизги, матерщина, от которой уши вянут.
По мере заполнения трюма за перегородкой, там нарастала возня, шум, гвалт, выкрики, перебранка и слезы с признаками истерики. Что‑то будет!..
Павел и Боксер и на этот раз выбрали выгодное место, как им казалось. Подальше от перегородки, где шумно кучковалась шпана. Как и в первом переходе Находка — Ванино, урки гнездились поближе к бабам. Вьются там, как мухи над сладким. А Павел с Боксером поближе к бритоголовому с козлиной бородкой. Он закоперщик у деловых и военнопленных. За ним всюду следовал мужик борцовского сложения с нависающим на глаза лбом.
Пока они располагались в таком же уголке между шпангоутом и корпусом корабля, между урками и блатными
завязалась потасовка — всем хотелось занять места вплотную к перегородке, поближе к бабьему духу.
Павел наивно недоумевал:
— И чего воюют?..
