Верный традициям английской литературы, искушенной в художественном анализе снобизма, - традициям Свифта и Джейн Остен, Диккенса и Теккерея, Джордж Элиот и Т. Харди, - Моэм язвит своей иронией не человека вообще, но лишь извращение его природы под влиянием нормативных требований социальных условностей. И если он всегда готов пенять человека, сделав скидку на естественные слабости и несовершенства рода людского, то на культ условностей и жрецов этого культа его терпимость не распространяется. При всей неоднозначности характера Эллиота Темплтона, которого автор наделяет важнейшими, с его точки зрения, добродетелями - щедростью, добротой и милосердием, - персонаж этот в глазах читателя непередаваемо комичен, порою же просто жалок, ибо снобизм как modus vivendi превращает его жизнь в бессмысленную погоню за миражем.
В лучшем случае, свидетельствуют сюжеты произведений Моэма, снобистское миропонимание оборачивается трагикомедией (как в рассказах "Нечто человеческое" или "Ровно дюжина"), которая, однако, может завершиться самой плачевной развязкой (новелла "В львиной шкуре"). В условиях же колониальной действительности строгое соблюдение нравственных и социальных прописей кода "белого человека" или, напротив, их нарушение служит источником жизненных трагедий, загубленных судеб и репутаций, надругательства над человеческим достоинством, подлостей и преступлений, создает нравственный климат, не только допускающий, но потворствующий забвению общечеловеческой морали при внешнем соблюдении принятого социального "протокола".
Этот климат, кстати, определяет конфликт в романе "Узорный покров" легкость, с какой неискушенная героиня, влюбившись в образцового "сахиба" Чарли Таунсенда, изменяет мужу, и жестокость отрезвления, наступающего, когда ее живое чувство грубо пресекается во имя буквы приличий: "...когда ты требуешь, чтобы со мною развелась жена, к которой я очень привязан, и чтобы я погубил свою карьеру, женившись на тебе, ты требуешь очень многого".
На взгляд Моэма, абсолютизация любой мнимости, порождающая нетерпимость, и всякие, пусть самые искренние, вошедшие в плоть и кровь формы фанатизма, включая религиозный, противны человеческой натуре, суть насилие над человеком. Жизнь, не устает напоминать писатель, рано или поздно их сокрушает, избирая своим орудием самого человека, и расплата бывает жестокой, как в случае с преподобным Дэвидсоном из хрестоматийной новеллы "Дождь".
Между кодексом "офицера и джентльмена" и подлинной нравственностью, между догмой и живой жизнью в книгах Моэма обнаруживается такое же расхождение, как между колониалистскими мифами и реальностью: "...до сих пор Китти слышала только, что китайцы - народ вырождающийся, грязный, отвратительный. И вот - словно приподнялся на минуту уголок занавеса, и ей открылся мир, полный красок и значения, какой и во сне не снился" ("Узорный покров").
На поверку получается, что Моэм сказал свое слово об "имперском" общественном сознании соотечественников, причем сделал это в свойственной ему внешне нейтральной манере, когда не автор своими подсказками и пояснениями, а сам художественный материал, соответствующим образом организованный сюжет и персонажи, раскрывающиеся преимущественно извне, ведут читателя к определенному моральному выводу о воспроизведенном куске жизни.
Теми же средствами в "Острие бритвы" подводит Моэм к оценке другого социального мифа, бытующего уже по ту сторону Атлантики, - мифа о великом американском процветании. Непомерный снобизм Эллиота Темплтона сопрягается на протяжении книги с безудержным прагматизмом его американских знакомых и родичей, причем между тем и другим не возникает никакого противоречия, что само по себе достаточно красноречиво. Однако, словно этого все-таки недостаточно, Моэм устами персонажей множит и множит славословия американским капиталам и захватывающим, глобальным перспективам, которые они сулят Америке. Рискуя утомить читателя, приведем все же некоторые образчики.
"Генри Мэтюрин... говорил, что мы вступаем в такую пору, рядом с которой все достижения прошлого - ничто. Он сказал, что возможности развития у нас беспредельные, и он убежден, что к тысяча девятьсот тридцатому году мы будем самой богатой и самой великой страной во всем мире". "Сейчас мы самая великая, самая могущественная нация в мире. Мы движемся вперед огромными скачками. У нас есть решительно все. Твой долг - вносить свой вклад в развитие родины..." "Грэй в двадцать пять лет зарабатывает пятьдесят тысяч в год, а это еще только начало. Ресурсы Америки неисчерпаемы. То, что мы сейчас наблюдаем, - не бум, а естественное развитие великой страны". "Генри Мэтюрин... написал Эллиоту, что к рискованным спекуляциям относится, как и раньше, отрицательно, но сейчас это не риск, это подтверждение его веры в неисчерпаемые возможности родной страны. Его оптимизм зиждется на здравом смысле. Ничто не может приостановить бурное развитие Америки". "Деньги - это власть, влияние, общественный вес. И вполне естественно и очевидно, что обязанность мужчины - их наживать".
Диалектический закон перехода количества в качество "срабатывает" у Моэма безошибочно. Как только эти однообразные каждения складываются в собирательный образ радужной "американской мечты", сухое сообщение о панике на нью-йоркской бирже 23 октября 1929 г., положившей начало Великой депрессии, мгновенно отрезвляет читателя, заставив осознать реальную цену мифа, а через это постигнуть бездуховность общества, в котором миф становится стержнем и стимулом существования, высшим нравственным достоянием.
Так в рамках одного романа Моэм подводит читателя к выводу о бесплодности и нежизнеспособности двух великих национальных иллюзий, косвенно подкрепляя этот вывод позицией главных действующих лиц: рассказчика-англичанина, профессионального писателя, который впервые фигурирует здесь под настоящей фамилией автора, как мистер Моэм, и молодого американца Лоуренса (Ларри) Даррела. Оба они сознательно ставят себя вне системы нормативных ценностей, олицетворенных этими национальными мифами. Первый - потому что опыт долгой жизни излечил его от всяких иллюзий, второй - в результате душевной травмы, перенесенной на фронте первой мировой войны.
Вот и эта политическая реалия истории нынешнего столетия находит отражение в творчестве Моэма, и трактовка ее в романе однозначна и бескомпромиссна. Из скупых фрагментов фронтовых воспоминаний Ларри, рассыпанных по тексту, она предстает как тупое взаимоистребление, самой своей бессмысленностью обнажающее и начальную ложь миропорядка, который ее допустил. В психологической реакции на войну моэмовского героя нетрудно различить то, что объединяет его с литературными ипостасями "потерянного поколения" книг Ремарка, Хемингуэя, Олдингтона. Однако роман Моэма писался уже в разгар второй мировой войны, и, хотя замысел "Острия бритвы", по сообщению писателя, сложился задолго до этого, а в 1921 году был опубликован рассказ "Падение Эдварда Барнарда", представляющий собою как бы конспект будущего романа, дистанция времени не могла не сказаться на этой книге. В 1920-е годы война 1914-1918 годов многими воспринималась как чудовищная, но все же единичная катастрофа, которая больше не повторится. На фоне событий 1940-х годов она просматривалась уже как закономерность. Вероятно, поэтому для героя Моэма не она была причиной для тотального отказа от тогдашней системы ценностей, она стала скорее поводом, а еще вернее - катализатором, проявившим заложенную в цивилизации неспособность дать ответ на основополагающие вопросы бытия: о смысле жизни, о Боге, об истоках зла и природе добра, о предназначении человека в мире.
По натуре Моэм был человеком сугубо партикулярным, однако и ему доводилось соприкасаться с делами войны и мира. Речь идет не об участии в боевых операциях, а о том, что принято именовать "тайной войной". Первый раз это было в конце 1910-х годов. Моэм согласился тогда выполнить для британской разведки деликатную миссию, о которой поведал впоследствии в автобиографических записках и в сборнике "Эшенден, или Британский агент" (1928). Он был послан в ряд европейских стран для тайных переговоров с целью не допустить их выхода из войны. С той же целью и еще с заданием помочь Временному правительству удержаться у власти он прибыл в Россию после Февральской революции. Не без изрядной доли самоиронии он уже стариком писал о том, что миссия сия была неблагодарной и заведомо обреченной, а сам он никудышным "миссионером".
Тем не менее и этот опыт, судя по всему, пригодился ему как писателю, обогатив знанием "тайной войны" во всей ее отнюдь не романтической, жестокой, а то и отталкивающей наготе.
И не только это. Поездка в Россию и то, что увидел там этот проницательный наблюдатель, думается, могли укрепить его в некоторых соображениях, к которым он пришел еще у себя на родине и которыми позже поделился в книге "Подводя итоги": "Трудно примириться с тем, что у людей нет работы; что самая работа так уныла; что они, а с ними их жены и дети, живут впроголодь и впереди их не ждет ничего, кроме нищеты. Если помочь этому может только революция, тогда пусть будет революция, и поскорее". Тем более маловероятным представляется, чтобы "русский" опыт и провал миссии в Петрограде не внесли своей лепты в признание Моэмом неизбежности и необратимости революционных преобразований общества: "Я не сомневаюсь, что пролетариат, все яснее сознавая свои права, в конце концов захватит власть в одной стране за другой, и я не перестаю дивиться, почему нынешние правящие классы, чем упорствовать в напрасной борьбе с этой неодолимой силой, не используют всякую возможность подготовить массы к выполнению предстоящих им задач, так чтобы, когда нынешних правителей отстранят от дел, их постигла бы менее жестокая участь, чем в России". Моэму никак не откажешь в трезвом понимании исторических процессов независимо от того, устраивали они его или нет.
