Тем не менее и этот опыт, судя по всему, пригодился ему как писателю, обогатив знанием "тайной войны" во всей ее отнюдь не романтической, жестокой, а то и отталкивающей наготе.
И не только это. Поездка в Россию и то, что увидел там этот проницательный наблюдатель, думается, могли укрепить его в некоторых соображениях, к которым он пришел еще у себя на родине и которыми позже поделился в книге "Подводя итоги": "Трудно примириться с тем, что у людей нет работы; что самая работа так уныла; что они, а с ними их жены и дети, живут впроголодь и впереди их не ждет ничего, кроме нищеты. Если помочь этому может только революция, тогда пусть будет революция, и поскорее". Тем более маловероятным представляется, чтобы "русский" опыт и провал миссии в Петрограде не внесли своей лепты в признание Моэмом неизбежности и необратимости революционных преобразований общества: "Я не сомневаюсь, что пролетариат, все яснее сознавая свои права, в конце концов захватит власть в одной стране за другой, и я не перестаю дивиться, почему нынешние правящие классы, чем упорствовать в напрасной борьбе с этой неодолимой силой, не используют всякую возможность подготовить массы к выполнению предстоящих им задач, так чтобы, когда нынешних правителей отстранят от дел, их постигла бы менее жестокая участь, чем в России". Моэму никак не откажешь в трезвом понимании исторических процессов независимо от того, устраивали они его или нет.
Наследие Моэма неравнозначно, а созданное им отмечено известной сдержанностью, остраненностью и рационализмом в передаче биения жизни. Может быть, лучше своих критиков понимал это и сказал об этом он сам: "...в произведениях моих нет и не может быть той теплоты, широкой человечности и душевной ясности, которые мы находим лишь у самых великих писателей" ("Подводя итоги"). Но в его лучших книгах, выдержавших испытание временем и обеспечивших ему место в ряду классиков английской литературы XX века, ставятся большие, общечеловеческого и общефилософского плана, проблемы. Ответы Моэма бывали подчас непоследовательными, спорными, а то и неприемлемыми, но в любом случае привлекательна художническая честность автора в подходе к решению этих проблем - вплоть до откровенного признания, что он и сам не знает ответа, а если и предлагает собственную точку зрения, то просит не считать ее истиной. Да и существуют ли исчерпывающие ответы на некоторые волновавшие Моэма и, следовательно, его персонажей вопросы? Литература по крайней мере и по сей день едва ли скажет тут последнее, решающее слово.
Скажем, вопрос вопросов - "что такое вообще жизнь, и есть ли в ней какой-то смысл" ("Острие бритвы") - преследовал Моэма на протяжении всего творческого пути. В период "Лизы из Ламбета", то есть юношеского увлечения вульгарным дарвинизмом и спенсерианством (исполненный бесподобного сарказма портрет мрачного молодого детерминиста дан в XXI главе "Итогов"), ответ, как и следовало ожидать, был примитивно однозначен: человек живет, чтобы участвовать в непрекращающейся борьбе за существование. В "Бремени страстей человеческих" взгляды автора меняются, приближаясь к философии Мопассана в романе "Жизнь": смысл жизни - в ней самой. Иное решение предложено в романе "Луна и грош" (1919): оправдание человека - в плодах его деятельности, необходимых человечеству; наивысшая форма деятельности - сотворение прекрасного, Красоты с большой буквы. "Узорный покров" привносит в эту формулу свою поправку:
"Мне представляется, что на мир, в котором мы живем, можно смотреть без отвращения только потому, что есть красота, которую человек время от времени создает из хаоса... И больше всего красоты заключено в прекрасно прожитой жизни. Это - самое высокое произведение искусства".
Но и этот ответ пересматривается в "Острие бритвы", о чем еще пойдет речь. Здесь же интересно остановиться на высказывании писателя в LXXI главе "Итогов": "Ни цели, ни смысла в жизни нет". Оно возникает в определенном контексте, а именно: перед этим Моэм с истинно вольтеровской въедливостью и неопровержимой логикой сводит и дополнительно обосновывает доводы разума, отвергающие божественное бытие и индивидуальное бессмертие. При этом он показывает, что для сознания, лишившегося опоры христианской идеи и не обретшего положительного начала в иной философской системе, жизнь действительно предстает утратившей смысл и назначение. Можно напомнить, что такое "промежуточное" состояние сознания бывало ведомо не одному Моэму, но и тем, кого он называл самыми великими писателями. "Истина была то, что жизнь есть бессмыслица", - читаем в "Исповеди" Льва Толстого {Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 16. М.: Художественная литература, 1983. С. 117.}. И мыслители находили выход из этого состояния.
Моэм находит вечные ценности, способные придать смысл жизни отдельного смертного человека, в Красоте и Добре. С рядом оговорок он утверждает в "Итогах" приоритет нравственной и эстетической сторон жизни перед всеми остальными (что уже делал в своих романах). В мировой литературе, как и философии, это не ново, но Моэм и не претендует на открытия в этой области. Эмпирик и скептик, он приходит к вечным истинам на собственном опыте, предпочитая ничего не принимать на веру. Точно так же и его персонажи сами постигают справедливость трюизмов и прописных истин, и нужно отдать Моэму должное: он умел раскрыть примечательно индивидуальные, невообразимые, прямо-таки невероятные обличья, которые способно принимать общеизвестное на ярмарке житейской суеты.
Не новы и выводы, к которым приходит Моэм, предпринимая художественное исследование взаимосвязи между прекрасным и нравственным, с одной стороны, и их соотнесенности с жизнью - с другой. В "Итогах" эти выводы представлены в афористической законченности. "Культура... должна служить жизни. Цель ее не красота, а добро". "Ценность искусства - не красота, а правильные поступки". "О произведении искусства нужно судить по его плодам, и если они нехороши, значит, оно лишено всякой ценности". Но это уже осмысление и обобщение творческого опыта, своего и чужого. В художественных же произведениях - а Моэм значителен в первую очередь как художник - важна самобытность метода его художественного мышления, то, как именно он, У. Сомерсет Моэм, на своем материале и во всеоружии собственного стиля приходит к открытию известных истин о человеке и искусстве. В разных романах это происходит по-разному.
"Луна и грош" - роман о судьбе художника. Замысел книги подсказан биографией знаменитого французского живописца Поля Гогена, и в критике нередки попытки упрекать Моэма за искажение правды образа и отход от фактов. На эти упреки, высказывающиеся, кстати, и в связи с романом "Пироги и пиво", где усматривается искажение облика Томаса Харди и некоторых его современников, лучше всего ответить словами самого Моэма из предисловия к "Записной книжке": "Я никогда не считал, что могу написать что-то из ничего, я всегда нуждался в каком-нибудь реальном факте или характере в качестве исходной точки, но затем мое воображение, моя выдумка, чувство драматизма неизменно превращали все это в нечто принадлежащее мне" {Вопросы литературы. 1966. Э 4. С. 139.}. Чарлз Стрикленд, преуспевающий биржевик, бросивший работу, семью и родину, чтобы, исковеркав несколько судеб, стать живописцем, создать гениальные полотна, оцененные уже после его смерти, и погибнуть на Таити в нищете и безвестности, несомненно, принадлежит Моэму, и только ему.
В трактовке Моэма Стрикленд-художник неизмеримо значительнее со всех точек зрения, чем Стрикленд-человек. Смысл его жизни, как оправдание жизни всякого художника, писателя, актера и т. д., в том и состоит, что плоды его трудов становятся необходимы людям, пусть сам он об этом и не задумывается, - мысль, которую автор разовьет в позднее написанных романах о творческих судьбах - "Пирогах и пиве" и "Театре" (1937). Поэтому, не прощая человека, Моэм возвеличивает дело жизни творца, однако не дает читателю забыть о главном: служение только Красоте освобождает художника от многого, облегчает самораскрытие гения - и приводит человека в нравственный тупик, как привело его героя. В финале спор между прекрасным и нравственным решается в пользу морали.
Моэм вводит в роман эпизод гибели самой гениальной работы Стрикленда росписи на стенах хижины, сожженной согласно последней воле художника. На протяжении всей его творческой биографии искусство подавляло в Стрикленде человеческое, но человек восстал и взял реванш. Парадоксальным своим поворотом эта развязка приводит на память концовку "Портрета Дориана Грея" Оскара Уайльда. А эпитеты, какими характеризуются фрески Стрикленда, "первобытное", "ужасное", "нечеловеческое" - указывают на то, что могут существовать и иные, более высокие и одухотворенные формы прекрасного, синтезирующие Красоту с Добром. Другими словами, гений прекрасного с разумной человеческой совестью.
