— Я должен успеть на матч, братцы. Ты что?.. — вызверился он на меня, заметив ухмылку. — Сегодня «Динамо» играет с «Торпедо». А там этот невозможный Стрельцов!..
Ладно. Едем. Перемигиваемся с Сеней. Он дал мне шепотом задание думать, как удержать Валеру, не пустить на матч.
— Спрячем туфли, — шепнул я.
— И ключ от комнаты, — дополнил Сеня.
Мы купили шашлыка не два, а целых три кило (благо, тогда он был по 2 руб. кг). Взяли дюжину пива. Как и обещали. Сеня вызвался готовить шашлыки. Я ему подмигнул, мол, тяни, не спеши. Он понял и стал тянуть резину. Он изощрялся: он перекладывал и перебирал мясо, обрезал плеву, чтоб мягче шашлык был. Потом ему иока — залось что в шашлыке мало лука, пошел по комнатам выпрашивать лук у ребят. Валера поглядывал на часы, нервничал, поторапливал:
— Ребята. Ну вы и развели!.. Нельзя ли увеличить обороты?
Мы «увеличивали» обороты, делали вид, что стараемся, а сами тянули резину. Наконец, Семен достал большую сковороду. Но к нашей радости она оказалась немытой. Пошел мыть и мыл полчаса. Валера два раза бегал к нему на кухню. Он еще не догадывался, что мы морочим ему голову.
Потом Сеня тщательно жарил шашлык на медленном огне. Валера то и дело бегал к нему на кухню, добавлял огонь. Он уйдет, а Сеня убавит огонь.
Наконец мы сели за стол. До начала матча оставалось меньше полутора часов. По всем, даже скромным, подсчетам, Валере едва хватит, чтоб добраться до Лужников, а потом добежать до стадиона. А на столе еще нераскрытые бутылки и непочатый шашлык. Но вот пиво пенится в стаканах, шашлык пышет ароматом, в тарелке салат из овощей. У Валеры глаза блестят настоящим голодом. Мы с Сеней перемигиваемся и почти торжествуем победу. От такого стола Валеру не оторвать. Да если прибавить к этому, что туфли его я выбросил в окно с третьего этажа. А дверь, тоже незаметно, Сеня запер и ключ положил в карман… Покамест Сеня произносит тост, Валера чуть штаны не протер, ерзая нетерпеливо.
Все, Валера на матч опоздал, наша взяла!
Но не тут‑то было. Валера, по — быстрому, обжигаясь и глотая не жеванным мясо, закусил шашлыком, глянул последний раз на часы и кинулся к двери, где стояли его туфли… Но их не было. А свои с Сеней мы предусмотрительно надели на сеГя. Дернул дверь — закрыта. Он сгрс б Сеню и повалил на кровать (ростом был поменьше Сени, но сильный). Навалился сверху и давай выворачивать карманы. Но Сеня извернулся и выкинул ключ в окно. Валера прыгнул на подоконник. И мы не успели ахнуть, как он исчез за окном. Третий этаж! Разобьется! Мы бросились к окну и увидели, как Валера спускается вниз по пожарной лестнице. Вот он повис на последней перекладине и спрыгнул. Быстро натянул туфли, отыскал в траве ключ, показал его нам, мол, посидите взаперти. И убежал.
Мы с Сеней только посмотрели друг на друга. Нам ничего не оставалось делать, как доедать упревший на
медленном огне шашлык и запивать пивом. Шашлыка целая гора, пива дюжина…
А потом нам хотелось в туалет, но дверь была заперта…
Мы с Женей «разгулялись», спать не хотелось, и я рассказал ему эту историю с Валерой. Очевидно я чересчур живописно рассказывал ему про шашлыки с пивом. Женя взмолился:
— Старик! Сжалься. На ночь о таких вкусных вещах…
Спал я в эту ночь плохо. Женя, с^дя по его виду, — не
лучше.
— Шашлыки? — спросил я, собирая свой рюкзак.
— Нет. Деревья всю ночь за мной гонялись. — Он тоже собирал рюкзак, часто останавливался, отдувался, вытирал с лица пот. — Жара сегодня с утра, — пожаловался.
Рюкзаки собраны, стоят в полной готовности. Завтракать мы не стали. С вечера наелись так, что не хотелось. Залили водой и затоптали ногами кострище. Подошли к рюкзакам и увидели, что Женин густо облеплен мухами. На моем — ни одной. Что за притча? Женя, вижу, побледнел. Посмотрел на меня и сказал с жугкой обреченностью:
— Это к мертвецу, Витя.
Я, конечно, посмеялся над ним, напустив на себя беспечную веселость. А у самого на сердце заскребло. Пренеприятнейшее впечатление: крупные зеленые мухи облепили рюкзак. Они возбужденно ползали по нему, задрав серебристо — прозрачные крылышки. Женя стоял и смотрел на них как парализованный. Я махал кепочкой, стараясь отогнать их. Мухи взлетали роем и снова пикировали на рюкзак. Я шлепал по ним кепочкой, сбивал на землю, топтал ногами. Еле прогнал. Мы взяли рюкзаки на плечи, и ходу.
Мы шли друг за дружкой молча. Помню, тропинка долго петляла по мелкорослому частому лесу. Справа, за туманцем, булькала тихонько речка; слева, за лесочком, вставал круго, тоже в туманце, склон горы, поросший крупным лесом. Помнится, было душно. Женя сказал: «Тропа Хошимина». Не вспомню теперь, какие деревья окружали нас, но мне до сих пор кажется, что это были бамбуковые заросли.
В одном месте тропа вывела нас на берег речки. Я глянул на воду и сквозь жиденький туман мне показалось,
что речка течет вспять. Оглянулся на Женю. Он был так далеко, будто я посмотрел в перевернутый бинокль. Хотя я чувствовал — он рядом. Я сбросил рюкзак и сел на него, испытывая состояние, близкое к обмороку, чувствуя отдаленно, где‑то в подсознании, как Женя снимает рюкзак и садится на него… Потом галлюцинации исчезли. Вода снова потекла вниз, Женя был рядом, а состояние полуобморока отлегло, но бродит где‑то поблизости. Сижу остолбенело, молчу, боюсь говорить об этом. Думаю: «Может, слабость от того, что мы не позавтракали?»
— Есть хочешь? — спрашиваю у Жени.
— Не очень, — говорит он вяло.
— Надо поесть. А то голова что‑то кружится.
— Только не здесь, — говорит Женя. — Мрачное место. И душно.
Мы прошли еще с километр. Кончилась «тропа Хошимина», и мы очутились на небольшой поляне, с развесистым ясенем на краю опушки и наскоро сколоченным столиком под ним. Видно, местные жители часто ходят здесь и оборудовали местечко для отдыха. За этим столиком мы и решили посидеть и позавтракать.
Открыли рыбные консервы, приготовили растворимый кофе, позавтракали. Молча и без аппетита. Женя все отдувался и потел. И поглядывал на меня тускло. Наконец, не выдержал, сказал:
— Что‑то не то. Муторно. И… — Он помолчал, виновато посмотрел на меня, провел пальцем по груди. — Нехорошо тут…
— Ничего, — успокоил я его, — посидим вот, отдохнем. Водички холодной попьем… — Я сходил к речке, принес свежей воды. Мы попили, посидели еще с минуту молча. Я с тревогой прислушивался к своему состоянию — у меня тоже было неважное самочувствие. И еще мне казалось, что надвигается душный безжалостный зной. И давил на меня какой‑то беспричинный страх. Я поглядывал на деревья на поляне, и у меня было такое чувство, будто сейчас они встанут вниз кронами.
Молчавший удрученно, Женя сказал, усмехнувшись:
— У меня в глазах двоится…
— Знаешь что, — решительно поднялся я, — надо двигаться. У нас перенасыщение кислородом. Привыкли в городе к выхлопным газам…
Я был близок к истине. На самом деле у нас было перенасыщение. Но только не кислородом, а углекислым
газом. Чтобы понять это, мне пришлось перечитать кучу книг о лесе, сделать массу выписок. В результате я пришел к той простейшей мысли, которую высказал нам за столом старый лесник: под низким пологом, особенно в мелколесье, очень много углекислого газа. Его выделяет гниющая подстилка. Мы надышались с Женей углекислоты, пока шли по мелколесью «тропой Хошимина». От углекислоты расширяются кровеносные сосуды. Кровь свободно струится по ним, а облегченное сердце едва шевелится. Вот и весь секрет. Но тогда мы этого не знали.
Женя послушно нацепил рюкзак, и мы двинулись дальше. Перешли речку, и теперь она лопотала слева от нас. Вдруг лес расступился и выпустил нас на просторную, залитую жарким уже солнцем поляну с пышным развесистым дубом.
Женя, шедший впереди, остановился под дубом, снял рюкзак и сказал:
— Старик, мне в самом деле плохо. Я не могу идти…
И в это время на поляну выкатилась целая орава ребятишек в белых рубашках и в красных галстуках. А с ними, словно квочка с цыплятами, — пионервожатая. В школьной форме, в белом переднике и тоже с красным галстуком на шее. Поляна запестрила красным и белым, наполнилась голосами.
Женя на какое‑то время посветлел лицом. Но вот пионеры прошли мимо нас и скрылись в лесу, затихли их голоса. И снова над нами царит тишина, и давит на сознание накаляющийся день.
Женя сник весь. Сполз с рюкзака на землю, лег на траву, вытянул ноги, положил руки вдоль тела и с жутким спокойствием обреченного сказал:
— Витя, я умираю.
Я видел, как он наливается бледностью, а за ушами у него и на затылке дыбом встает пушок, синеют губы. И так все это быстро произошло, что я не успел даже испугаться как следует. А Женя спокойно и деловито сообщал мне о своем состоянии:
— У меня холодеют, я чувствую, ноги и руки…
