Погода выдалась отличная. Вставало над горами солнце, тихо плескалось море в пятидесяти шагах, в кустах ютилась прохлада.
Жену вылез из палатки заспанный и веселенький. Пошел в ручей умываться. На голову надел свою легкомысленную панамку — значит ему лучше! Через плечо полотенце, в целлофановом кулечке — душистое мыло, зубная паста и щетка.
Потом мы брились моей механической бритвой и пользовались после бритья огуречным лосьоном. Приготовили завтрак, поели.
Солнышко выжгло прохладу в кустах и в кронах ясеней.
Женя сказал:
— Витя, я хочу искупаться.
— Ни в коем случае! — категорически воспротивился я. — Вот придет Лена, послушает сердце, уколет, и мы спросим у нее — можно ли тебе купаться в море?
— Ты, Витя, невозможный, заботливый, античеловеческий старик, — сказал Женя, достал одеяло, расстелил в тени, лег на живот и стал читать книгу. Он любил читать книгу, лежа на животе.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Хорошо, — буркнул он в ответ, недовольный тем, что я не разрешил ему искупаться.
И тогда я угешчл его, ложась рядом с ним:
— Я вот тоже хочу купаться. Но я не стану купаться, чтоб тебе не было завидно.
Женя благодарно обнял меня.
— Ты хоть и злобный и старый, но верный и хороший ДРУГ.
Лена пришла часов в десять. Достала из сумочки железную коробочку, в которой на марле лежал прокипяченный шприц и несколько иголок.
Женя обрадовался.
— Это нам на завтрак — отварной шприц?
— Ну да, — отвечала Лена, принимая шугку, и отломила у ампулы носик.
Она сделала ему укол, посидела с нами мину г пять и засобиралась.
— У меня работа. — Грустно посмотрела на море. Конечно, ей очень хотелось бы остаться с нами, посидеть в тени, поболтать. Но. Нельзя расслабляться. Встала. Энергичным тоном дала Жене наставления: — Купаться пока нельзя. Дня три надо потерпеть. Я буду приходить, делать уколы утром и вечером.
— А посидите с нами вечером?
— С удовольствием бы, но… — Лена развела руками. — Гришка у меня… Ревнивый как все мужики.
И она ушла.
Поднялась жара. Женя пошел и искупался в море, несмотря на мои протесты. Пока он купался, я с берега не
сводил с него глаз. Он вылез из воды, лег на горячие камни и сказал:
— Гришка! — Швырнул в сердцах камешек. — Знал бы ты, Витя, какие у нее нежные руки! Я как почувствую ее нежные руки — мне сразу становится лучше. А теперь этот Гришка! Он отнял у меня ее нежные руки…
Второй раз Лена пришла часов в пять вечера. Сделала укол и сразу ушла. Даже и пяти минут с нами не посидела. Помахала рукой уже издали и вдруг крикнула:
— Мы придем сегодня с Гришкой!..
Женя проворчал:
— Еще Гришки здесь не хватало…
Перед заходом солнца Лена действительно пришла с Гришкой. Это был маленький, лет трех, курносый, конопатый пацан. Женя уставился на него недоуменно: это и есть Гришка? Лена, глядя на Женю, прыскала в ладошку.
— Это мой Гришка.
— А ты кто? — смело спросил Гришка у Жени.
— Я — дядя Женя, — сказал он. — А это дядя Витя. Он хорошо играет на балалайке.
Пацан ошеломленно воззрился на меня.
— А где же твоя балалайка?
— В лесу на дереве осталась, — сказал я первое, что пришло на ум.
— А зачем ты ее туда?..
— Это не я. Это дядя Женя. Он, когда умирал, повесил ее на дерево.
— Ты умирал? — придвинулся к Жене пацан.
— Дядя Витя шутит. Он старый, злобный, античеловеческий шутник.
— А зачем ты античивале… античилива? — не мог выговорить Гришка.
Лена расхохоталась.
— Они тебя разыгрывают, Гриша. Раздевайся, пойдем купаться…
Она расстегнула на себе василькового цвета халатик с ярко — голубой окантовкой и предстала перед нами в оранжевом с черным купальнике. Даже Гришка залюбовался ею. Он мигом сбросил с себя штанишки на помочах крест-накрест и схватил меня за руку.
— Пойдем с нами!
Он потащил меня к воде, а Лена с Женей остались возле палаток. У них был какой‑то разговор.
Гришка оказался неимоверно подвижным. Пока мы шли
к воде, он успел ущипнуть девочку, выдернугь колышек у чьей‑то палатки и, словно шпагой, вертел им перед собой, на ходу подцепил надутого резинового крокодила, подфутболил чью‑то панамку, на берегу мгновенно разрушил замок из песка, который соорудили пятеро мелких пацанов у самой кромки воды… „
— Слушай, — сказал я Гришке, — с тобой страшно купаться.
— Почему? — задиристо спросил он.
— Ты можешь, все море выплескать на берег.
— Зато ты античивалеческий шутник, — парировал он.
Он плескался на мелководье, нырял и плавал и вокруг него вились словно саранча мальчишки и девчонки.
Я поглядывал на Женю с Леной. Вот он встал и напра-' вился в поселок. Лена пришла купаться.
— Куда это он? — спросил я у Лены.
— В магазин…
— Это сейчас накупит вина и конфет.
— Я ему говорила — не надо.
— У него на самом деле неважно с сердцем?
— Да. Вы ему не давайте пить вино.
Она заплыла далеко, а я стал тащить Гришку из воды, потому что у него посинели губы и тряслась борода. Он лег со мной рядом на теплые еще камни и сказал:
— Ты сюсело.
Я сначала не разобрал, что за слово он вымолвил, а когда до меня дошло — я чучело — я заметил, как он зол на меня. Он поглядывал непримиримо, трясся весь и покрылся пупырышками.
— А ты посинел весь как пупок.
— Сам ты пупок! Античивалеческий пупок…
На дорожке из поселка показался Женя. Так и есть: у него полная авоська вина и коробок с конфетами.
Мы с Леной пили вино и закусывали конфетами. Женя сидел в сторонке на пенечке, меж колен к нему жался Гришка, пытаясь все‑таки выговорить слово античеловеческий. Они шептались с Женей словно заговорщики. Наконец Женя выдал:
— Ив самом деле, Витя, ты старый, синий, античивалеческий пупок. Гришка прав.
Это он мне за то, что я пью, а ему не даю.
А потом мы провожали Лену с Гришкой. Возле автовокзала она сказала:
— Дальше мы сами. — И ушла, чем‑то расстроенная.
Я спросил у Жени:
— Почему Лена расстроилась? И о чем вы говорили, когда мы с Гришкой купались?
— Я ей сказал, что у нее нежные руки. А почему она расстроилась — не знаю. С мужем у нее не ладится. Домой, говорит, не хочется идти.
— А ты хорош. Зачем смущать женщину? «Руки нежные». Ты знаешь, что женщины серьезно воспринимают такие комплименты?
— А я вполне серьезно.
— Ты женатый человек. У тебя сын.
— Ты, Витя, старый, злобный, античеловеческий моралист. Ну а если у женщины нежные руки, я, что, не имею права ей сказать об этом?
— Но ты наверно сказал так, что она подумала бог знает что.
— Я сказал так, как есть на самом деле. И знаешь, что она ответила?.. Нет, не скажу. Ты меня будешь пилить.
—, Не будут пилить. Говори.
— Она сказала, что ко мне нельзя прикасаться без нежности.
— Ну вот! Уже объяснились! Я так и знал!
— Ты сказал, что не будешь пилить.
— Хорошо. Не буду пилить. Но…
— Успокойся, успокойся. Насколько я понимаю, она больше не придет к нам.
— Почему?
— Потому что не придет.
— Но почему?
— Как бы тебе объяснить, старик. Она из тех, о которых Пушкин сказал: «Но я другому отдана и буду век ему верна». Так что успокойся и приятных тебе сновидений. А я сегодня буду плохо спать. Я буду думать: почему люди не могут побыть вместе, если их потянуло друг к другу. А? Ты не думал над этим? Зря.
— Свободная любовь? Безнравственно.
— Да. Ты прав, старик. Безнравственно. Вот поэтому она и не придет.
Лена больше не пришла. На следующий день уколы Жене делала уже другая медсестра.
Погода стала портиться, и на третий день я предложил Жене поехать в Новороссийск к моей маме. Там, если
наладится погода, можно будет выбираться на море, а в плохую — сидеть дома под крышей, читать книги.
Он подумал и согласился. Время у нас было: еще и пол — отпуска не использовали. Самочувствие Жени улучшалось. Переезд в Новороссийск входил в наши планы путешествия. Мы так и планировали: переход через горы к морю, отдых на берегу, переход или переезд в Новороссийск, оттуда в Краснодар. В Краснодаре я сажаю Женю на самолет до Воронежа, сам — домой.
Маме я заранее написал письмо, что примерно такого-то числа мы будем с другом Женей. К этому времени подъедет жена с детьми, и мы соберемся все вместе.
Мы приехали раньше намеченного срока. Мать удивилась, но в подробности вдаваться не стала. Она рада — радешенька: сын с другом приехали. О наших злоключениях мы с Женей, конечно, умолчали. Откровенно говоря, нам было стыдно признаться, что так нелепо сложился поход через горы. Мы сказали, что пешком перешли горы, что купались в Кабардинке, погода стала портиться — мы уехали.
