Те, кто заправляют телевидением, — мазохисты и садисты одновременно, они испытывают возбуждение от чужой боли, от крови, от растления; они цинично одергивают нас, де не нравится, не смотри, выключи экран. Мы платим за духовный нравственный продукт, они же его странным образом переваривают, пропускают сквозь испорченный мозг и подают на наш стол бурду, помои, что не сьедят и свиньи. Они хотят, чтобы народ скис, вовсе упал духом, изверился, довольствовался малым, опустил руки. Потому для него ежедневное меню на экране: дворцовые сплетни мордобой, стрельба, секс, спид, наркотики, дебильные рожи, грязные подьезды, взрывы, трупы, беды, беды, беды, несчастья, и ни одного радостного улыбчивого лица, кроме кукольного личика эстрадного пересмешника с оловянными глазами, издевающегося над людьми, и каким-то маслянистым, отупело-тоскливым, безрадостным от дурацкого смеха залом, когда все стесняются иль стыдятся друг друга: и невольно у каждого грустного иль уставшего человека в России возникает вопрос: а зачем вообще жить в такой стране, в таком бездушном мире, обьятом проказою?
Вот если такому "герметику", предположим, подать на стол худо пропеченный хлеб с овсюгом, мякиной, павший на оселку, плохо выбродивший, смахивающий по вкусу на глину, он с гневом воскликнет: "Кто испек подобную мерзость!? А ну, тащите сюда Тяпкина-Ляпкина! Я с него шкуру спущу!" С одной стороны он будет прав; действительно, зачем зря переводит добро…Но ведь можно же в ответ ему и возразить по примеру либералов: "Уважаемый господин, не нравится — не ешь, ходи голодным. А голодное брюхо после переварит и долото". Но ведь самое смешное, что наших замечаний они не услышат, ибо понимают увещевания лишь из своего клана, из своей касты посвященных, из своего" герметического союза". В этом главное несчастие герметиков:они слышат не совестной душою, но лишь собачьим преданным хозяину ухом, и только свой своего. Для других мольб их сердце закупорено. Эти команды для нас неслышимы, они отдаются тайно, пересылаются своими секретными путепровода ми, к которым нам, простолюдинам, не подключиться. Мы живем вроде бы в России, но уже и на разных землях; еще без проволочного ограждения, по которому пущен электрический ток, но стена эта уже подвидится, мыслится, как существующая. И к этому ощущению одиночества, покинутости нас подводят ежечасно, ежедневно идеологи, учители "нового мирового порядка", где места национальному, сокровенному не оставлено. "Привыкай, что подают на стол. Смирись, гордый человек! Голодное брюхо переварит и долото".
Со всех сторон вопят нам о хлебе насущном, нарочно позабывая о духе, а тот хлеб становится все непригляднее и скуднее. Нам говорят: "Не нравится — не читайте, не смотрите, не любуйтесь, не наслаждайтесь…Ах, вам не нравится? — тогда не дышите и не живите". Такова грубая формула отрицания чужого мнения, этики, эстетики, навязывания своего вкуса, своей подворотни, своего запаха.
Бродит среди прекраснодушных философов и писателей мысль, де нельзя потакать национальному, де эта дурновкусица может разбудить в человеке темные звериные стороны, утопить его в чванстве и самомнении И этот остерег отчего-то назначен только в адрес русских, боятся именно. русского чувства, его природных особенностей, хотя всему миру известна сострадательная, жалостливая сторона русской православной души, которой всегда восхищались величайшие умы мира. Но когда нужно притопить ближнего в грязь, да так, чтобы он захлебнулся на твоих глазах, — тогда все умышления хороши, тогда всякое лыко в строку. И как же подавить экстремизм верхов, их эгоизм, их черствость и цинизм? — Оказывается можно умягчить "герметиков", а после и подавить их волю лишь жалостью и состраданием. Тех, кто упаковал в могилы уже десять миллионов русских, можно разажалобить, одухотворить состраданием? Тех, кто разбомбил Ирак, Афганистан и Югославию, спалил напалмом Вьетнам, растащил экстремизм насилия во все уголки земного шара, можно разжалобить жалостью? Господа, у вас совсем поехала крыша!. . Знайте же: черного кобеля не отмоешь добела.
Циничные отношения " герметиков" к низам расплылись по стране, перекочевали и в культуру, превращая ее в эрзац, субпродукт, вроде той либеральной колбасы для простолюдина по сорок руб. за килограмм, где есть крахмал, бумага, костная мука, но странным образом забыто мясо. То неуважение, с каким относятся "меньшинство" к писателю, художнику, артисту, словно чума иль проказа, перекочевали и в эту вольницу, в эту разношерстную анархическую среду, в которой и прежде-то собратья едва уживались, ревнуя и завидуя чужой славе, а ныне и просто топчутся безжалостно по костям, вытирают толстые рубчатые эрзац-подошвы.
Интеллект власти стремительно упадает. В глубокой древности шахи и падишахи, императоры и короли при дворе держали поэтов и мудрецов, великих ученых и "звездобайцев", кто проникает холодным взором в небесные глубины; они опирались на чужой ум, на сокровенную мысль, но они держали в покоях и дерзких, поклончивых шутов, чтобы те своим язвительным словом подсекали, осаживали властителя, подпускали смуты и сомнения в его честолюбивое, властолюбивое сердце.
В России у Елизаветы был Михайло Ломоносов; Екатерина II поклонялась Вольтеру; у Александра I был Карамзин; царь Николай I приблизил Пушкина, благоволил Гоголю; Николай II почитал Льва Толстого; Ленин ценил Горького; Иосиф Сталин поддерживал и величил Шолохова; а дальше пошло-поехало, и все с горки вниз. Хрущев восторгался Райкиным; Брежнев — Марковым и Симоновым; Горбачев — Хазановым; у Ельцина придворным писателем стал юморист Задорнов; у Путина — Жванецкий, самый великий литератор всех времен и народов, и когда у одесского юмориста увели плуты богатый лимузин, то горевала об утрате вся страна, но больше того, Москва рыдала по записной книжке, которую присвоили мошенники, ценные мысли выдав за свои. Когда я смотрю на Жванецкого, он отчего-то тоже напоминает мне Ленина, но уже разбитого инсультом; и опять же не хватает кепки и рыжеватой бородки клинышком. Тот же иронический зоркий прищур пестроватых глаз, та же обильность слов, любовь к позе; только мысли у сатирика мелкие, назойливо-едкие, будто крапивное семя, и ни одну нельзя запомнить. Явно не про Иудушку Головлева. Но что-то обязательно об интиме, но вслух — об унитазе и отхожем месте; в общем самая плотская, низкая жизнь и никакого тебе полета. Вот так куропатки летают: вскинулись в испуге в воздух, сполошливо затрещали крыльями, а пролетев несколько сажен, скоро и опали снова в снег, мерцая темными глазенками. Шуму много, а так и метят, глупые курицы, под ружье. Это так, метафора; при дворе Жванецкому ничего дурного не сулится, кроме шелеста "зеленых", от которых слабый человек может заболеть денежной болезнью.
Ни дня без смеху — такой девиз древних, его хорошо помнит родовитый славянин Жванецкий. Ведь в старину на могилах не выли, не причитывали, пили не водку, но меда из круговой чаши, водили хороводы, пели дружинные песни и весело смеялись, ибо слезы-горе покойнику, он может захлебнуться и утонуть, и тапочки не помогут, ни верный конь, захороненный подле. И потому "дурная" Россия, позабывшая древлеотеческие обычаи, погрязнувшая в православии, плачет о преждевременно усопших и погибших, а "верхи "смеются ежедень шуткам придворного юмориста. Ни дня без смеху — восторженно восклицает по телевизору главный смехач страны Петросян, первый в мире артист, клонированный с таким успехом; иначе можно подумать, что сердешный не пьет, не ест, и, конечно, не спит, не играет с потомством, не моет посуды и не подметает полов. Смех его, усиленный миллионами телевизоров, слышен самому Богу, сотрясает покои патриарха и президента и находит там благоволение. Он похож на самоклеящиеся обои, которые километрами накатывает на нас жирующая и веселящаяся телевизионная братва; сначала замочили кого-то, попинали по рылу, пустили юшку, раздели кокотку, взорвали пятиэтажку, бедного солдатика из Кашина упаковали в цинковый гроб, грохнули самолет, закатали в подьезде в лобешник крутому бизнесмену из пистоли, и тут же в перерывах наш Петросян: ха-ха, ха-ха. И прав ведь артист, по большому счету, конечно, прав; не век же рыдать, надо когда -то и обезболивающее вкалывать, стерилизацию делать. Стерилизацию души, чтобы была черна, холодна и безмолвна, как египетская мумия. Тебе чик-чик, а ты: ха-ха! Весело, правда?
А мне грустно. И грустно не от того, что веселится гоп-компания, и пусть услаждают душу, коли им так радостно; но от того, что ерничают-то они опять не над господами, не над теми, кто "в герметическом капитолийском ордене" в своей закрытой столовке пожирает отбивные по сто долларов за штуку, кто устанавливает на Руси новое крепостное право, кто на рожках и хвосте носит по ордену "За заслуги перед Отечеством" (чтобы внести смуту в их благополучие), а над самыми малыми мира сего, кого прежде всегда прижаливали, о ком рассказывали "Шинель" и"Муму", "Привычное дело" и "Последний срок", на ком вострили к состраданию свою душу многие поколения православных читателей. И ведь как умели они смеяться, наши предки, не зная одесских анекдотов; а как любили петь, не слыша бульварных песенок московских гитаристов.
