В «За стеклом» была прелесть домашнего порно, за которым не столько порок сладострастия, сколько порок подглядывания. Сейчас-то все эти названия напоминают шелест советских винных этикеток — где «Сонцедар», где «Напиток Осенний», где «Чашма», где «Біле міцне». Что-то колыхается в памяти старика, и вновь беспомощно ложится осадком на дне стакана. Всё съел могучий «Дом-2». А тогда Гордон, как мне казалось, ненавидел «За стеклом», потому что подглядывание за морскими свинками было конкурентом его стиля телевидения.
Но вернёмся к ностальгии.
В-третьих, Капица был учёным — не такого калибра, как его отец (я знаю, как унизительна эта фраза, и как она вынуждает к ненужному сравнению), но это уже не важно. Он получил хорошее образование, поэтому его беседы с другими учеными были беседами людей, говорящих на одном языке.
Мне говорили, что разговоры Гордона с его гостями, да и сам подбор этих гостей (зачастую несущих околонаучную чушь или — вещающих с умным видом на всю страну устаревшие ещё в середине тридцатых взгляды), те вопросы, которые задает Гордон, напоминают беседу китайца с голландцем без переводчика. То есть принципиальное отличие советского от постсоветского проекта в том, что ведущий не может оценить качество информации, которую ему преподносят. Но есть всё же некоторое «удовлетворение собственного любопытства» — за счет телевидения. Лучше уж никакой информации, чем такая — не сортированная по принципу качества.
На что я отвечал, что Гордон не заменяет Капицу, он именно наследовал Капице. А наследники, как заметили формалисты, всегда проматывают имение своих дядюшек.
Можно привести аналогию с врачами. Итак, Капица — это врач-традиционалист, а Гордон — врач модный (хотя не обязательно знахарской практики).
В научной традиции есть некая традиция описания — верификация, предварительная апробация и многое другое, что греет душу. Эти традиции — тонкая, часто рвущаяся мембрана, но это единственное, что удерживает научное мировоззрение от спекуляции.
К тому же, если вещь не может быть изложена на понятном языке, то что-то с ней не чисто. Нет, речь идёт не о полной и универсальной доходчивости, а об определённых приближениях. И не надо говорить, что материал диктует эту заумь. Это будто оправдательная ссылка на времена, что, воздух такой был в стране, что я на отца родного настучал.
Если человек говорит с непрофессионалами, и, в обычной речи, скажем, вместо слова «эпизодически» норовит сказать «спорадически», меня это настораживает. Особенно меня веселит в этом смысле птичий язык современного литературоведения и культурологии.
Я видел разных физиков у Гордона, такими же различными были и лирики. Впрочем, мне выпадало больше тех, что оказывались косноязычны, да ещё они оказывались летними дураками. Сразу, кстати, видно, когда человек с умным видом несёт чушь. Как писал в своих записных книжках Ильф — «Все талантливые люди пишут разно, все бездарные люди пишут одинаково и даже одним почерком» [56]. И ясно, что есть много учёных, которые могут быть лекторами, а есть интересные учёные, которые говорят плохо.
Как сказал другой непредвзятый человек: «Если то, что глотали у Капицы — было качественно приготовленным питательным, но немного пресным бульоном, то блюдо Гордона — это весьма сомнительный крюшон: то рыбная косточка попадется, то свиной хрящик, то — спелая дыня».
Но в появлении разговоров за полночь была великая правда. Пока какая-нибудь история или явление не вернутся к нам, не произойдут второй раз — почитай, их вовсе не было. Всё как в знаменитой цитате из статьи Маркса 1852 года «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». В начале работы (она была опубликована в мае 1852 г.) говорится: «Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности повторяются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса» [57]. Всё то, с чего я начал, пересказывая ночные впечатления от странного разговора, было необходимо — это подводило черту под научно-популярным стилем прошлых времён.
Не в том дело, что он был плох (он был разным), а в том, что он оказался не нужен, как многотомное собрание сочинений Гюго. Тогда — был нужен, а теперь — нет.
Понятно, что в «Очевидном-невероятном» тоже хватало странных гостей — то у них тарелки подлые летали, то руины, извините, говорили. Но материалистическая цивилизация не упивалась этим, — по крайней мере, на виду.
Просто, когда приходит, топая сапогами, подлинная демократия, и когда она, наконец, пришла, рассыпалась клоками, повисла повсюду — всегда теряется строгость стиля. Настоящая строгость стиля, как в настоящем Новом Средневековье, возможна только в монастыре, обычном или научном. Но нет ничего тоталитарнее и противоположнее телевидению, чем идеальный монастырь.
12.03.2018
Груши Кремля (о достоверности снимков)
Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!
Александр Пушкин, «Признание»
Есть круговые движения историй в общественном сознании.
Люди повторяют что-то душещипательное и передают дальше эту историю точь-в-точь, как горящую палочку в игре «жив курилка». История с казнённым психологом (дополненная отчего-то фотографией Хантера Томпсона) пошла, кажется, уже на третий круг за последние лет десять.
Есть ещё одна фотография, которую я бы условно назвал «Груши на фоне Кремля». Её история (от лица фотографа) рассказывались так: «В 1986 году я в очередной раз приехал в СССР в командировку. На этот раз меня поселили в гостинице „Националь“ с прекрасным видом на Манежную площадь и Московский Кремль. В один из скучных вечеров после рабочих съемок я сидел у себя в номере и думал, чем бы себя занять. Достал камеру и начал фотографировать вид из окна. Получалась эдакая туристическая открытка — чего-то явно не хватало. И тут я вспомнил про груши, привезённые с собой (в перестроечном СССР на фрукты был особый дефицит), и подумал, что они смогут разгрузить обстановку. Я стал раскладывать их на подоконнике, как вдруг заметил, что по брусчатке в сторону Манежной площади движется правительственный кортеж Горбачева, состоящий из представительного ЗИЛа и машин сопровождения. Я навёл на него объектив, радуясь, что получу необычный кадр. Но службе безопасности Михаила Сергеевича это не понравилось. В считаные секунды (я еще не успел ничего понять) раздался выстрел. Почти беззвучный. В страхе я отпрянул назад. Понимая, что с этими людьми шутки плохи, я решил в окно больше не высовываться и сидел тихо, пока кортеж не миновал. Натюрморт из-под подоконника с одной из груш, помеченной выстрелом, — это всё, что осталось мне на память от этой истории. Но жизнь
