Рима решилась — и уходил тогда, когда Третий Рим ещё не воссиял среди снегов, санного скрипа и спелой ржи в полуденный зной.
«Блюди и внемли, — благочестивый царь, что все христианские царства сошлись в твое единое, ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть. Уже твое христианское царство иным не останется».
Эту фразу, как заклятие повторяют потом пятьсот лет, и вот, наконец, она теряет свою правду.
Бысти Четвёртому Риму. Вот он простирается прямо за женщиной с факелом, что стоит на крохотном острове в конце океана. Вот он — во множестве лиц, вот он — с легионами по всему миру, огромная большая империя.
И я, один из варваров, сидящих в болотах и лесах, в горах и долинах по краю этого мира. Иногда варвары заманивают римлян на Каталаунские поля и начинается потеха — и тогда не сразу ясно, кто победил. Чаще, правда, легионы огнём и мечом устанавливают порядок. И тут — происходит самое интересное: обучение истории. Мы знаем, что все империи смертны. Так же понятно, часто гомеостаз мира сопротивляется полному контролю — что-то ломается в контролирующей машине, и вот она катится колёсами по Аппиевой дороге, и остаётся списывать неудачу на свинцовые трубы и Ромула Августула.
Мы, шурша страницами умирающих книг, пытаемся сравнить себя — то с объевшимися мухоморов берсерками, то с теми римлянами, что пережили свой Рим, и недоумённо разглядывают следы былого величия.
Первая роль оптимистичнее, вторая — реалистичнее.
Варвары не лучше римлян.
Частные лица, упромыслившие подчинённых Квентилия Вара в Тевтобургском лесу, оказываются при своём праве — не римском. Или бывшие римляне лелеют в себе гордое восхищение своим имперским языком.
Все на месте, все при деле.
Сейчас мир начал скрипеть, как старинный корабль, поворачивающий обратно. Никого не удивляет, что троны наследуются в республиках. Скрежет корпуса, потусторонние звуки заставляют нас насторожиться.
Третий мир — Третий Рим. Подстать Риму Четвёртому и новый мир — с новыми правилами. Я в нём — за границами империи, среди сарматов. Это и определяет восприятие любых законов.
Ничьи не лучше.
И, чтобы два раза не вставать, скажу вот что: я не люблю людей — что-то в их склоках есть, что неподвластно уму и напоминает лесть неизвестно кому.
Если за этим следуют иные вопросы, так я упрежу их: вождей скифских племён я не привечаю так же, как и императоров. Но пуще всего я не люблю их подданных, мерзких говорунов, плодящих безсмыслы ради психотерапевтического выговаривания — с обоих сторон, во всех спорах разных племён, во всех народах и весях.
Я каждый день слышу их вскрики ужаса, а мир и вправду ужасен — кто спорит.
Но я не протестую против этого говорения, что мне, мизантропу до него.
Любви в мире мало, и что ж я буду её уменьшать своими словами.
Извините, если кого обидел.
22 декабря 2012
— А вот жила на болоте жаба, большая была дура, прямо даже никто не верил, и вот повадилась она, дура… — каждый раз, когда они укладывались спать, русский рассказывал Карлсону сказку, одну и ту же, но с разными концами.
Жаба шла-шла, жаба денежку нашла, пошла жаба в магазин и сукна взяла аршин…
Карлсон перестал уже спрашивать: what is arshin?
Это было непостижимо, да и неважно.
Выбирать не приходилось — собеседник был один.
Туземцы были неразговорчивы и не были склонны к дружбе. Карлсон потратил несколько месяцев, чтобы выучить их язык из сотни слов.
Сперва он бродил по острову бесцельно, потом построил хижину.
Там он валялся, слушая шум прибоя, на кровати, сделанной из старых ящиков. Следов цивилизации тут было много — ржавые бочки из-под авиационного бензина, тряпки и эти ящики.
Во время войны сюда садились американцы, но только в тех случаях, когда они возвращались на честном слове и одном крыле.
Но два года назад японский император сложил оружие, и американцы ушли.
Никто не пролетал над островом, ни разу Карлсон не видел силуэта корабля на горизонте. Поэтому он бросил свою хижину и переселился обратно к русскому, и перед сном ему в уши лилась бесконечная история про жабу, что по воду пошла, а потом поимела странную привычку выходить на дорогу и ждать, когда с неба прилетит стрела и принесёт счастье. Жаба выходила на дорогу в какой-то старомодной дряни, в шу-шу. В шу-шу она выходила. Этот русский полжизни жил у китайцев в Харбине, там все ходят в шу-шу.
Зачем она выходила?
— Ну, дура, что скажешь, — оправдывался русский, — Жаба — дура, а штык молодец.
Русский попал сюда много раньше, по ночам ему снились беспокойные сны. Карлсон видел, как эти сны разбегаются от его койки в разные стороны как крабы. Сны были сделаны на три четверти из страха, а на четверть из тоски. Русский жил при четырёх или пяти генералиссимусах — он видел генералиссимуса Франко, видел генералиссимуса Сталина и ещё несколько генералиссимусов он видел в Китае, где генералиссимусы водятся без счёта.
Все они русскому не понравились, и русский спрятался от них в соломенной хижине посреди Великого океана.
Они с Карлсоном ели за столом, сделанным из куска дюралевой плоскости «Каталины».
Это была часть плота, на котором приплыл сюда Карлсон. Летающая лодка «Каталина» разбилась неподалёку — у островов на горизонте.
Карлсон долго жил там в надежде, что его найдут.
Но недели шли за неделями, и никто его не искал — надо было, наверное, выходить на дорогу в шу-шу.
Только тогда увидишь стрелу в небе.
Но жизнь не сказка, в ней мало неожиданностей.
Никто тут ничего не искал. Окончательно Карлсон в этом удостоверился, когда обнаружил на дальней стороне своего острова скелет в истлевшем бюстгальтере и лётном шлеме. Судя по зарубкам на пальме до того, как стать скелетом, эта женщина десять лет тыкала тупым ножом в старую пальму. Дура.
Тогда Карлсон сделал плот из куска крыла и поплавков и поплыл к другим островам.
Перемена участи заключалась в том, что теперь у него был собеседник — русский из Харбина, что всю жизнь скрывался от разных генералиссимусов.
К собеседнику прилагались три десятка туземцев.
Туземные женщины Карлсону не понравились. Они были податливы как мокрый песок, но тут же просыпались сквозь пальцы, уже как песок, высушенный солнцем.
Мужчины относились к нему равнодушно.
Много позже он обнаружил скелет и на этом острове. Вернее, это был череп на палке, и череп туземцы уважали.
