Спустя год после увольнения Касьянов объявил, что начинает оппозиционную политическую деятельность. На мой взгляд, он тогда должен был откровенно рассказать людям о причинах и обстоятельствах своей отставки. Но весной 2005 года он не захотел, а точнее — не сумел это сделать. И мне понятно почему.
Для этого нужно было перешагнуть через определенные правила аппаратного этикета, номенклатурной этики и т. п. Согласно этим неписаным законам, чиновник не должен комментировать свою отставку. Политик — обязан.
Процесс превращения Касьянова из чиновника в политика шел медленно и трудно. Но все же, как говорится, лучше поздно, чем никогда.
И лишь спустя пять лет Михаил Михайлович впервые подробно говорит о том, какие события предшествовали его отставке, как она была обставлена и что случилось потом.
Первые три с половиной года моей работы на посту премьер-министра я верил, что мы, Владимир Путин и я, разделяем одни и те же демократические ценности, одинаково видим будущее России. И делаем все в основном правильно. Да и сегодня я думаю, что все было правильно, за исключением трех-четырех вещей, о которых я сожалею.
Пожалуйста, чуть подробнее, о чем именно?
Обо всем, что произошло с НТВ и ТВ-6. Сейчас понятно, что когда погибло НТВ, кончилось независимое телевидение в России.
Другая, очевидная, с точки зрения сегодняшнего дня, ошибка: изменив временно пропорции распределения доходов между федеральным бюджетом и бюджетами регионов, через год, максимум через два, необходимо было восстановить статус-кво. Я этого не сделал. Когда-то соотношение доходов было 50 на 50. Мы сделали 52 на 48; бюджет федеральный стал получать больше за счет доходной базы регионов. Но мы это сделали как временную меру для стабилизации госфинансов. На тот момент эта мера была правильная.
Но потом, после моего ухода, правительство вошло во вкус и сейчас пропорция вообще уродливо перекошена в пользу федерального центра. Это привело к обескровливанию региональных бюджетов. Более того — сработал «принцип домино» Регионы стали забирать средства из бюджетов органов местного самоуправления.
Можно назвать еще две-три ошибки, но, тем не менее, повторяю: мне казалось, что мы с Владимиром Путиным — соратники, строим, пусть не без ошибок, демократическое государство с рыночной экономикой.
Простите, но неужели вас не насторожила история с «Норд-Остом» — задолго до весны 2003 года?
Насторожила.
Известно, что вы единственный на заседании Совета безопасности выступили против штурма Театрального центра на Дубровке. Это правда?
Когда вечером 23 октября 2002 года террористы взяли в заложники больше 8оо человек, члены Совета безопасности собрались на срочное совещание у президента. Силовики сразу же предложили штурмовать здание: переговоры исключены, никаких уступок боевикам, все равно жертв не избежать. Я резко возразил: ни в коем случае нельзя сразу применять жесткие меры, необходимо вести переговоры. Главное — избежать человеческих жертв.
Не потому ли президент тут же выслал вас из Москвы, отправив вместо себя на саммит АТЭС в Мексику? Тем самым он исключил из процесса принятия решения человека, который сразу же проявил себя противником силовых действий.
Но в той ситуации Путину действительно никак нельзя было уезжать из Москвы.
Согласен. Тем более что у многих в памяти была еще свежа история с «Курском» когда президент не сориентировался, вовремя не прервал отпуск на море. А в это время гибли люди… Но ведь и вам, премьер-министру, тоже было уместнее оставаться в столице. Вместо президента в Мексику в такой чрезвычайной ситуации вполне мог поехать министр иностранных дел Игорь Иванов.
Все же саммит АТЭС — это встреча глав государств и правительств. Министров вместо них там не бывает.
Но вы по-своему правы, «некие крены политики» уже были, но предчувствие беды у многих появилось лишь после памятной стычки Путина с Ходорковским, поднявшим тему коррупции в высших эшелонах власти.
Тогда, сразу по завершении встречи с РСПП, я вместе с Путиным зашел к нему в кабинет и, как мне казалось, весьма деликатным образом стал ему объяснять, что Ходорковский, высветив на заседании тему очевидно сомнительных крупных сделок с участием госструктур, был абсолютно прав. Я был уверен, что президент просто не знаком с этой темой или его неверно информировали.
Но когда в ответ я услышал жесткую реакцию с просьбой не защищать олигархов и совершенно безапелляционное утверждение о важности той самой сомнительной сделки «Роснефти», да еще со знанием неизвестных мне деталей, то понял, что все уже зашло в другую сторону. Глубже, чем я мог предположить.
В июле 2003 года, после ареста Платона Лебедева, вы стали публично критиковать правоохранительные органы.
Я дважды выступил с заявлениями в прессе, что нельзя арестовывать предпринимателей по подозрению в экономических преступлениях, что все это плохо отражается на имидже страны и настроениях инвесторов, на экономике в целом. Тем более что и тогда, и сейчас всем ясно — оснований для ареста Лебедева и Ходорковского, а потом и обвинительного приговора в их отношении не было.
Я несколько раз разговаривал с Путиным по поводу Лебедева, и тот как бы дал понять, что его освободят под подписку о невыезде. После этого мне как-то и в голову не приходило, что все пойдет по жесткому сценарию. Потом, пытаясь установить диалог между Ходорковским и президентом, я еще несколько раз говорил с Путиным. Пытался убедить его в неприемлемости происходящего.
Путин каждый раз уходил от разговора, но потом сказал, что, мол, они (имея в виду Ходорковского и других владельцев ЮКОСа) финансируют не только «Яблоко» и СПС, которые он (Путин) позволил им финансировать, но еще и коммунистов.
Я ничего не сказал в ответ, поскольку был крайне удивлен. Я и не подозревал тогда, что разрешенная законом финансовая поддержка политических партий должна быть еще одобрена президентом в конфиденциальном порядке. Сомнений в истинных мотивах происходящего у меня больше не осталось. Я понял: дело плохо. Но даже в последний раз встречаясь с Ходорковским за несколько дней до его поездки по Сибири, я не мог себе представить, что он вернется из нее уже арестантом.
Получается, что для президента было главным в тот момент наказать Ходорковского за нарушение договоренностей о том, чтобы бизнес был вне политики. Ведь не только с вами у Путина был контракт о невмешательстве в политические дела. Насколько я знаю, у него была такого же рода «конвенция» с крупными предпринимателями уровня Ходорковского. Между собой олигархи называли это соглашение «шашлычным пактом» потому что заключено оно было на даче у Путина за шашлыками. Тогда президент пообещал ключевым бизнесменам, что власть не будет вмешиваться в их дела и гарантирует сохранность их собственности. А они взамен не должны вмешиваться в политику, пока их об этом не попросят (кстати, сбрасываться деньгами просят часто, но только на те проекты, на которые укажет Кремль). Вот только не знаю, был ли на тех шашлыках Михаил Борисович.
Кстати, хочу вас спросить про знаменитое выступление Путина по телевидению на следующий день после ареста Ходорковского: «Прекратить истерику!» Это он к кому обращался?
Тогда из известных людей только двое публично осудили арест Ходорковского: Анатолий Чубайс и я. Очевидно, что Путин обращался к нам и ко всей стране: не вздумайте вмешиваться!
И что было потом?
А потом, через два дня, я поехал в командировку на Северный Кавказ, в Нальчик, и при встрече с прессой вновь однозначно осудил арест Михаила Ходорковского. Думаю, что тогда Путин воспринял это как прямой выпад уже против себя самого.
К этому моменту ваши отношения стали, по-видимому, напряженными.
Натянутость, заметная для членов правительства, безусловно, существовала, но публично все выглядело нормально. К тому времени я уже иначе смотрел на другие разногласия между нами, например, на сопротивление Путина моим попыткам начать реформу газовой отрасли. Об этом я уже рассказывал.
Да уж, если суммировать все, что мы обсудили, тут и без «Газпрома» получается весьма длинный список: ЮКОС, арест Ходорковского, «Норд-Ост», разгром старого НТВ, странная история с внешним долгом, неприятный эпизод с отставкой Аксененко…
Но тогда мне все еще казалось, что это всего лишь сбои, ошибки, и их можно исправить. А может, я просто себя успокаивал, не хотел верить, что процессы приобретают необратимый характер, что президент более не заинтересован в демократических преобразованиях, в либеральных реформах, направленных на повышение конкуренции, на диверсификацию экономики.
