Старшая дочь прабабушки до конца жизни любила Льва Николаевича. Любила так сильно и преданно, что после долгих скитаний по Сибири в весьма преклонном возрасте переехала в Ясную Поляну, где и нашла упокоение на сельском кладбище.
Семейные споры вокруг творчества и личности Льва Толстого совершенно очевидно повлияли на моё к нему отношение. Регулярно и с огромным удовольствием я перечитываю мирные сцены «Войны и мира», каждый раз приходя к выводу, что, подобно Флоберу, воскликнувшему: «Мадам Бовари – это я!», Лев Николаевич всегда ассоциировал себя с искренней и не очень умной Наташей Ростовой, а вовсе не с Анной Карениной. Последнюю он яростно ненавидел, обличал в её лице страшный порок прелюбодеяния и в конце концов, в назидание современникам и потомкам, пристроил несчастную под паровоз. Мол, нечего морально-этические нормы христианства нарушать, а сам при этом, пока были силы, хаживал налево, и весьма результативно, как говорят. Я ничего не имею против амурных приключений графа в соседних деревнях, это его личное дело. Но коли ты сам попираешь законы нравственности, то избавь нас, уважаемый великий классик, от своего лицемерия и ханжества. А вообще-то я Льва Николаевича побаиваюсь, как и всех серьёзных людей, лишённых чувства юмора и самоиронии. Они только проблемы создают, хорошего от них не жди, всех поучают и никогда не прощают. В общем, священного трепета при упоминании имени русского столпа мировой литературы я не испытываю, хотя и охотно повторяю слова толстовской любимицы, глядя на себя в зеркало: «Что за прелесть эта Наташа Ростова!»
После недолгой совместной жизни родителей, состоявшей из папиной ссылки на Кавказ по окончании Военного института иностранных языков, мы вернулись в Москву, и родители разбежались. По договорённости сторон я проживала всю неделю в Серебряном переулке с папиными родителями, а воскресенье проводила на Озерковской набережной с мамой и её мачехой.
Я была всецело дедушкиной внучкой. Из-за меня он ушёл на пенсию, погрузился в изучение педагогики, попал под влияние Макаренко, и поэтому я росла в атмосфере безграничной любви, полного доверия, самостоятельности и разумной строгости с регулярными прививками трудовой деятельности. Друзья называли дедушку «наш арбатский Песталоцци», а бабушка звала Папийоном (от франц. papillon – бабочка), намекая на его чрезмерную общительность и повышенное внимание к женскому полу.
Дедушка безусловно был дамским угодником и пользовался у женщин успехом, что никак не мешало ему обожать бабушку и побаиваться её взрывного нетерпеливого характера. Как только мы оставались с дедом вдвоём, незамедлительно вокруг нас начинали порхать и кружиться женские особи всех мастей и возрастов. Теперь я знаю, в чём заключался секрет дедушкиного успеха. Он всю жизнь оставался юным пажом Керубино и в каждой женщине видел прекрасное создание, достойное внимания, любви и уважения. Папина подруга юности рассказывала мне про необыкновенную дедову победу. В мае 1942 года после тяжёлого ранения дедушка вернулся в Москву и ходил получать хлеб по карточкам в булочную на Старом Арбате. Раздачей хлеба заведовала настоящая мегера, люто ненавидимая голодными жителями района за хамство и грубость. Все мечтали, чтобы она однажды и навсегда исчезла, а дедушка её жалел, говорил, что она несчастна, потому что её никто не любит. И как только мегера видела дедушку, происходило чудо: она начинала улыбаться и по-своему, по-мегерски, пыталась с ним кокетничать.
Все дамы расцветали в дедушкином обществе, а он, как опытный садовод, за ними бережно ухаживал, уделяя каждой внимание, улыбку, удобряя почву взаимоотношений искренними комплиментами. Он не забывал поздравлять своих подопечных со всеми праздниками, днями рождения и именинами. Обитательницам других городов он писал милые весёлые письма.
Если наши летние маршруты путешествий проходили по населённым пунктам его корреспонденток, то мы непременно наносили им визиты вежливости. В Петрозаводске мы встретились с медсестрой Клавой, которая в госпитале выхаживала деда после ранения. По Таллину мы гуляли вместе с бывшей дедушкиной коллегой, а в Ленинграде останавливались у двух прелестных дам, одна из которых была его подругой юности. Новая коктебельская знакомица – эрмитажная искусствоведша с мужем из непризнанных гениев абстракционизма – водила нас по знаменитому музею и даже без всякой очереди показала царские бриллианты на службе у диктатуры пролетариата.
Летней резиденцией мы не владели, но дачная жизнь нас баловала. Друзья семьи пускали нас с дедом в скромный чуланчик своего густонаселённого улья у станции Мичуринец по киевскому направлению железной дороги. Дом стоял на первой линии, и от железнодорожных путей его отделяли широкая просека, канава и зелёная полоса насаждений из жёлтой колючей акации, из стручков которой изготовлялись отменные свистульки. Фасадные окна жилища искренне радовались зелёному газону с нежными маргаритками, густым зарослям персидской сирени, кустам жасмина вдоль забора, аккуратной дорожке, обсаженной разноцветными флоксами и горделивыми розами у ступеней уютной террасы.
За домом располагались сад-огород, длинный сарай-кухня и в конце участка – строение летнего сортира. Во саду ли в огороде чего только не водилось! Тут были грядки с клубникой, всевозможной зеленью, морковкой, редиской, кабачками, огурцами, зелёным горошком, кусты трёх видов смородины, крыжовника и ревеня. Фруктовые деревья регулярно плодоносили, одаривая вишней, яблоками и сливами.
Во время войны это подсобное хозяйство здорово помогло не только владельцам, но и моей бабушке, которой они щедро выделили грядку. Бабушка, несмотря на слабые сельскохозяйственные умения и навыки, засадила её картошкой и получила неплохой урожай. Об огородной деятельности я узнала из бабушкиных писем моему отцу на фронт.
Нам с дедушкой тоже отвели надел, но успехами похвастаться мы не могли, хотя и очень серьёзно отнеслись к получению земли во временное пользование. Полезная трудовая деятельность как нельзя лучше вписывалась в дедушкину концепцию моего всестороннего воспитания. Под его руководством я научилась не только правильно держать в руках лопату, мотыгу и грабли, но даже и пользоваться ими. Удалив ненужные камни и лишнюю траву, мы придали земле некую гробикообразную форму, назвали рукоделие грядкой и посеяли редис, морковь, укроп, петрушку, а заодно воткнули в неё огуречную рассаду. Каждое утро я мчалась к грядке и жадно вглядывалась в скучную серую землю в надежде обнаружить всходы. Они никак не хотели вылезать. Оказалось, что их надо бесконечно поливать и пропалывать, не путая с сорняками.
Всё лето, в ожидании собственного урожая, мы с дедушкой покупали на станции пучки зелени, редиски и юной морковки. Наконец, нам показалось, что вершки в образе ботвы достаточно пышны и невидимые глазу корешки готовы к употреблению. Постигшее нас разочарование при виде спичкообразного бледно-оранжевого овоща, а также чего-то мелкопуговичного, отдалённо напоминавшего редис и жутко горького на вкус, навсегда отвратило меня от собственноручного выращивания витаминов. Единственный созревший тогда огурец размером с кривой мизинец не изменил решения покончить с карьерой юного огородника.
Постигшая в раннем детстве неудача позволила мне перейти из разряда плохих производителей в разряд отличных потребителей. Старушки на рынке меня обожают – у каждой я что-нибудь покупаю, особенно огурцы. Сезон их недолог, надо успеть наесться до отвала.
В других видах трудовой деятельности я достигла определённых успехов. В свой первый дачный сезон я научилась результативно махать веником, собирать мусор на совок, отжимать тряпку для промокания пола, подвергшегося водным процедурам, «жмакать» нательное бельё, замоченное в тазу со стружкой хозяйственного мыла. А самое главное – я получила первые кулинарные навыки. Я узнала, сколько времени варятся макароны и что их обязательно надо промывать холодной водой, чтобы не получилось противного слипшегося кома. Я постигла непростое искусство чистки старого картофеля с вырезанием глазков и соскабливания тонкой кожицы с молодого с последующим отвариванием питательных клубней. Несколько раз мне доверили разбивание яиц над раскалённой сковородой, и мне кажется, что я с этим справилась лучше, чем героиня Одри Хэпбёрн в фильме «Сабрина».
Однако вершиной того памятного лета стало приготовление монастырской лапши и гренок из белого хлеба. В роли лапши выступала развесная вермишель из местного сельпо. Она засыпалась в последний момент, когда нарезанные кружочками морковь с картофелем демонстрировали готовность, побулькивая в подсоленной воде-бульоне, сдобренной сливочным маслом. Лапша разливалась по тарелкам, в которых лежало по половинке крутого яйца, а для пущей красоты и вкусности добавлялась нарезанная зелень петрушки и укропа. Незатейливая простота и скорость приготовления на много лет превратили монастырское блюдо в суп-фаворит нашего семейного меню.
