Уистан Оден - Стихи и эссе

     Сужденья образуют мирозданье,
     В котором все послушно их азам.
     Лгать может вестник, но не сообщенье.
     У слов нет слов, не верящих словам.

     Но правила есть в словосочетанье:
     Держитесь за сказуемое там,
     Где вкривь и вкось пошло соподчиненье,
     Внимательными будьте к временам, —

     Правдоподобья требуют и сказки.
     Но если правду хочешь прошептать
     И срифмовать живое без описки,

     Тогда не ты — слова пойдут решать
     Твою судьбу: так на потешной пляске
     Вольно мужланам в рыцарей играть.

     Лопата археолога
     вскрывает
     пустующие с давних пор жилища,

     столь странные свидетельства укладов
     той жизни, жить которой никому
     сегодня даже не пришло б на ум,

     находки, что тут говорить,
     которыми он доказал:
     счастливчик!

     У знания есть собственные цели,
     догадка же всегда
     куда забавнее, чем знанье.

     Да, мы конечно знаем, Человек
     от страха ли, а может от любви,
     всегда своих хоронит мертвецов.

     Что все напасти, мучавшие город,
     потоки извергавшихся вулканов,
     вода разбушевавшейся реки

     или пришельцев полчища,
     что жаждали рабов и славы
     так очевидны,

     и мы уверены, что только
     возведя себе дворцы,
     правители их

     присытившись развратом,
     изнеженные лестью,
     должно быть, и позевывали часто.

     Но разве распознать по ядрам зерен
     голодный год?
     Исчезнувшие серии монет

     свидетельствуют разве о
     какой-нибудь глобальной катастрофе?
     Быть может. Может быть.

     Все статуи и фрески
     лишь намекнут на то, чему
     когда-то поклонялись предки,

     но никогда на то,
     что заставляло их краснеть
     и пожимать плечами.

     Поэты нам поведали легенды,
     но сами от кого узнали их?
     Мы в тупике.

     А норманны, заслышав гром грозы,
     действительно ли верили, что
     слышат молот Тора?

     Нет. Я бы сказал: бьюсь об заклад,
     всегда все люди уживались с мифом,
     считая его просто небылицей,

     единственной заботою их было —
     найти причину, ту, чтоб оправдала необходимость ритуальных действий.
     Ведь только в ритуалах мы способны преодолеть все странности свои
     и целостность в итоге обретаем.

     Не все из них, конечно,
     нам по нраву:
     иные вызывают омерзенье.

     Нет ничего Распятому противней, чем
     в его же честь
     устроенная бойня.

     Из археологии одну,
     по крайней мере, извлечем мораль,
     а именно, что все

     учебники нам лгут.
     Тому, что мы Историей зовем,
     на самом деле, вовсе нечем хвастать,

     лишь порождение
     всего дурного в нас —
     лишь наша доброта в веках пребудет.

     Людоед творит, похоже,
     То, что Человек не может,
     Одного не одолеть —
     Связной речью овладеть,
     По истерзанной долине,
     По слезам и мертвечине
     Он, ступая руки в боки,
     Льет беcсмыслицы потоки.

I

     Он растворился в смерти, как в зиме,
     Замерз ручей, пусты аэропорты,
     Неразличимы были статуи под снегом,
     У гибнущего дня во рту тонула ртуть,
     О, всем согласно измерительным приборам,
     День его смерти был и холоден, и мрачен.

     Вдали от мучавшей его болезни
     Бежали волки через лес вечнозеленый,
     Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной;
     И языки скорбящих о поэте
     Смерть отделили от его стихов.

     Но для него то был последний, как и сам он, день,
     День медсестер и слухов;
     Переферии тела подняли мятеж,
     На площадях сознанья было пусто,
     И в пригороды вторглась тишина,
     Остановились токи чувств:
     Он стал одним из почитателей своих.

     Теперь рассеян он по сотне городов
     И отдан незнакомым ощущеньям,
     Чтоб счастье обрести в иных лесах,
     И быть наказаным по коду чести чужеземцев.
     Слова умершего
     Теперь воплощены в наитие живущих.

     Но в шуме и значительности Завтра,
     Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,
     Где бедняки так свыклись со страданьем,
     И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,
     Об этом дне припомнит тысяча-другая,
     Как чем-то необычный в жизни день.
     О, всем согласно измерительным приборам,
     День его смерти был и холоден, и мрачен.

II

     Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар;
     Богатых прихожанок, физический распад,
     Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство.
     Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же,
     С поэзией в порядке все: она пребудет
     В долинах своих слов, куда чиновники
     не вздумают совать свой нос; она течет на юг
     От пастбищ одиночества, где заняты все горем,
     В сырые города, которым верим, умирая; она переживет
     возникновения источник — рот.

III

     Прими, Земля, достойно гостя,
     Уильям Йейтс сложил здесь кости:
     Упокой ирландца тут,
     Выпитый стихов сосуд.

     Время, что так нетерпимо
     К душам смелым и невинным,
     Чье недолго уваженье
     К красоте телосложенья,

     Чтит язык лишь, всем прощая,
     кем он жив и насыщаем;
     Даже трусам и убогим
     Честь свою кладет под ноги.

     В своем странном снисхожденье
     Киплингу простит воззренья
     И Клоделю, под предлогом,
     тем, что пишет дивным слогом.

     Ужасы во тьме витают,
     Псы по всей Европе лают,
     Прячась в ненависть, народ,
     затаившись, что-то ждет;

     Тупость расцвела на роже
     В каждом встречном и прохожем.
     Скованным лежит во льдах
     Море жалости в глазах.

     Так держать, поэт, пусть прочат
     Путь твой к самой бездне ночи.
     Убеди непринужденно
     Жизни радоваться денно;

     Вырасти на поле строф
     Виноградник бранных слов.
     О несчастье пой в экстазе
     Горя, бедствия и грязи;

     Пусть из сердца — из пустыни
     Жизнь фонтаном бьет отныне.
     Научи из стен темницы —
     Как свободному молиться.

     Над вереском ветер уносит росу,
     Под туникой вши и простуда в носу.

     Дождь мерно стучит в барабаны войны,
     Не знаю зачем, но я — воин Стены.

     Здесь серые камни туманы застелят,
     Подружка в Тангрии; один я в постели.

     Аулус повадился к ней на крыльцо,
     В нем все ненавистно: манеры, лицо.

     Пизо — христианин: рыбешка — их бог,
     Запрет целоваться бы ввел, если б мог.

     Продул я кольцо, что дала она, где-то,
     Хочу я девчонку мою и монету.

     Когда одноглазым уйду в ветераны,
     Глядеть буду в небо, зализывать раны.