Астафьева. Самому Астафьеву начали писать возмущённые письма грузины — «Как ты смеешь, убогий русский, цитироват нашего солнцеликого поэта Бараташвили…» [98]
…Начались прочие безобразия. С одной стороны, это показывало, что СССР остаётся литературоцентричной страной, а с другой — что нетерпимость ко всякому стилистическому инакомыслию вовсе не свойство Советской власти. И тут, наконец, вмешался Эйдельман. Зачем он это сделал, мне совершенно непонятно. Игорь Губерман пересказывает Самойлова: «Давид Самойлович сказал свои коронные слова, что счастлив чаю, ибо не пил его со школьного времени, и на столе явились разные напитки. Хозяев очень волновала упомянутая переписка, они сразу же о ней спросили, я было встрял с рассказом (Давид Самойлович был сильно пьян, в тот день мы начали очень рано), но старик царственно осадил меня, заявив, что он всё передаст идеально кратко. И сказал:
— В этом письме Тоник просил Астафьева, чтоб тот под видом оскорбления грузин не обижал евреев» [99].
Верить или не верить разным малопроверяемым свидетельствам — личное дело каждого. Или, скажем, верить или не верить такому комментатору, как Карабчиевский. Он, кстати, непринуждённо обращаясь с чужими словами серьёзно утверждал, что Астафьев практически собирается установить фашизм на Руси: «Я отвечу так: конечно, призывает к погрому. Не к убийствам пока, но выселений не избежать, а погром в культуре провозглашен однозначно и без вариантов…Он иронизирует, Виктор Петрович, с юмором мужик, а ведь так всё и есть. И то, что устремления — шовинистические, и лермонтоведы русские, то есть только русские — и в самом деле страшно подумать! И куда же тех, остальных-то, денут? Вышлют? Организуют специальный лагерь? Или просто уволят и всем поголовно велят заниматься Шолом-Алейхемом? И только ли евреев будет касаться этот новый порядок? Он ведь не пишет „русские, ну и грузины“. Значит, Ираклий Луарсабович — тоже? А книги, статьи, что — уничтожить? А открытия, добытые данные — не принимать во внимание? Масса вопросов. А как с полукровками?» — ну и «Впервые за много лет сконцентрировалась в небольшом документе вся коллективная пошлость и злоба», и под конец пишет: «И, Господи, какая всеохватная, тотальная пошлость, какая тоскливая, серая муть! (О кошмар, о ужас!..) И кстати, ловит он рыбку — в мутной воде, в застойном, загнившем водохранилище. Не странно ли, что такому любителю всяких намеков не пришла на ум эта явная и простая символика?» [100]
Так или иначе, Эйдельман и Астафьев обменялись несколькими письмами, которые сейчас широко доступны, а тогда распространялись в слепой машинописи как последние образцы Самиздата.
Когда принимаешься читать их сейчас, тексты этих писем оставляют очень странное впечатление. Это похоже на ссоры и споры в Интернете, что называются ёмким словом «флейм», когда опытный и расчётливый человек начинает дразнить сварливого старика на потеху публике. Совершенно непонятно, кстати, как эта переписка попала в печать — то есть в прибалтийский журнал «Даугава». Эйдельман как-то невнятно отнекивался, и говорил, что само собой, помимо него, но это всё было ужасно неубедительно, и не очень улучшало позицию обличителя.
Говорят, что первый ответ Астафьева неадекватен — смысл этого утверждения мне непонятен. Если это частное письмо, то об этом нельзя говорить. Адекватность в нём — дело двоих. Если же Эйдельман пишет открытое письмо в стиле «подонков к ответу», собирается его распространять (что и случилось тем или иным способом), то неадекватно уже само первое письмо Эйдельмана — журнальная полемика, замаскированная под частную, личную реплику. Конечно, Астафьев сварлив, стучит костылём в пол и плюётся, но видно по самому тексту и первого и последующих писем, что Астафьева вызывают на публичную дискуссию. Причём под видом частной переписки на лицо типичная манипуляция.
Другое дело, я допускаю то, что Эйдельман хотел сделать публичным разговор на принципиальную тему, разговор важный для страны и общества и мог повторить вслед за героем Гайдара: «Я не в тебя стреляю, а во вредное нашему делу донесение».
Но средства и аргументация выбраны были к этому совершенно негодные, не говоря уж о том, что если ты упустил из рук частную переписку, то нужно в любом случае каяться, а не принимать поздравления в гражданском поступке. Эйдельман как историк, и в частности историк декабристского движения, не мог не понимать, что такой поступок с публикацией частных писем покрыл бы героев его книг несмываемым позором, но из соображений политической целесообразности делает вид, что ничего в этом страшного нет.
Что до упрёков Астафьева в избыточном стремлении к самобытности (танцы, песни и прочее), то к ним надо отнестись с осторожностью. Во-первых, опыт показал, что самобытность вещь действительно хрупкая, и разрушить её легко — множеством способов. Во-вторых, одни и те же фразы в устах многих народов трактуются, исходя из двойных стандартов. Сербы и албанцы, абхазы и грузины, уйгуры и китайцы, армяне и азербайджанцы, — кто только не произносит гневных слов в защиту своей самобытности.
И это вовсе не значит, что она не находится под угрозой. Всё куда сложнее.
Меня всегда интересовал сам механизм публичного порицания — как, что, почему. Пока всё, что я знаю о публичных действиях по упрочению нравственности коммунистами ли, фашистами ли, либералами ли, а то и религиозными непримиренцами, укладывается в известную историю из «Случаев» Даниила Хармса: «Петров садится на коня и говорит, обращаясь к толпе, речь о том, что будет, если на месте, где находится общественный сад будет построен американский небоскреб. Толпа слушает и, видимо, соглашается. Петров записывает что-то у себя в записной книжечке. Из толпы выделяется человек среднего роста и спрашивает Петрова, что он записал у себя в записной книжечке. Петров отвечает, что это касается только его самого. Человек среднего роста наседает. Слово за слово, и начинается распря. Толпа принимает сторону человека среднего роста, и Петров, спасая свою жизнь, погоняет коня и скрывается за поворотом. Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, — расходится» [101].
Итак, сибирского медведя начали дразнить. Медведь был стар, облезл и сварлив. Он был трёпан жизнью и неискушён в этой, почти сетевой полемике — отвечал в частном порядке, безо всяких оглядок, и наговорил много искренних, но не политкорректных вещей.
В результате, как только он вылез из своей берлоги, его начали травить — причём так, что мало не показалось. Тут ведь ещё какое дело: травля общественная у нас всё же отличается от травли государственной.
