— А вы, Мариночка, откуда будете? — обратился к толстухе Матвей Моисеевич, попытавшись скинуть с ее счета еще пару годков.
Успевшая захмелеть женщина заулыбалась и с готовностью ответила:
— Родом с Кубани. А последние десять лет живу неподалеку от Телецкого.
— Телецкого озера? — вдруг встрепенулся Кацев.
— Да! — кокетливо заявила официантка и почему-то зарделась.
— Так мы с вами, Мариночка, земляки! Я ведь тоже с Алтая, — воскликнул Матвей Моисеевич.
По тому, с каким азартом он стал выспрашивать толстуху о ее второй родине, я понял, что алкоголь здорово подействовал и на него. В какой-то момент он уже перестал выслушивать ее ответы и теперь заваливал нас с трудом перевариваемой информацией. В его речах проскальзывали ничего не говорящие мне географические названия, имена известных на Алтае исторических личностей и многое другое. Алтын-Коль перемешивалось у меня в голове с Алтын-Ту, а хребет Корбу с его высотой в две тысячи метров с рекой Чулышман. На лицах заведующего рестораном и официантки уже без труда читалась скука, когда Катцев вдруг произнес фразу, мгновенно привлекшую мое внимание. Он сказал:
— …уже не говоря о богатом большевистском прошлом края. А иначе и быть не могло. Ведь Ленин посылал всех этих Ворожцовых, Мамонтовых, Присягиных и Цаплиных на Алтай сотнями, и они гибли за наше светлое будущее. И за веру в своего вождя, которого перед смертью, наверняка, проклинали.
Мне даже показалось, что я ослышался. Одновременно я заметил, как насторожились глаза Михаила и удивленно приоткрылся рот Марины. А Кацев хлопнул еще рюмашку, самозабвенно крякнул и уставился в темноту за окном.
— Матвей Моисеевич, — обратился я к сидевшему напротив, — за что же они должны были его проклинать?
— Кого? — не понимающе посмотрел на меня Кацев.
— Ильича, — виновато улыбнулся я, вновь засомневавшись, правильно ли понял его слова.
— А? Этого? — протянул Кацев. — Ну как же, Вячеслав! Ведь он посылал их всех на верную гибель!
— Если бы не было Ленина, — пробурчал Михаил, — нам бы сейчас не жилось так хорошо.
Глаза Кацева полезли на лоб.
— Вы это серьезно? — повернулся он к заведующему вагоном-рестораном. — Вы что, правда так хорошо живете?
— Лучше, чем капиталисты, — негромко произнес Михаил. — Мы живем в социалистическом обществе. У нас и образование, и лечение, например, бесплатные.
— Кстати, какое у вас образование, Миша? — поинтересовался Кацев.
— Гастрономическое.
— Вы не поверите, Миша, как я вам завидую, — разливая по рюмкам остатки коньяка, протянул Матвей Моисеевич. — А у меня вот целых два. Историческое и экономическое. И именно историческое образование не позволяет мне так уверенно говорить о том, что мы живем лучше, чем, как вы выразились, капиталисты… Вам ведь наверняка знакомо такое слово — пропаганда?
Михаил кивнул, но как-то неуверенно.
— Так вот, пропаганда — это когда желаемое пытаются выдать за действительное. У нас же в стране это гораздо серьезнее… Нас с вами даже заставляют поверить в то, чего на самом деле вовсе и не существует…
Работники вагона-ресторана непонимающе переглянулись.
— Неужели вы и вправду думаете, что живете в социалистическом обществе? — продолжал распаляться Кацев. — И свято верите в то, что социальная система в СССР настолько хороша, что за лечение и учебу нам ничего не нужно платить? Позвольте, это ведь совершенейшая чушь!
— Как?
— Вы посмотрите на свои заработки! Ведь это ж не деньги!
— Мне хватает, — буркнул Михаил.
И стало понятно, что это не так.
— О! Вы меня не правильно поняли, Миша, — осекся Кацев. — Я ни в коем случае не имел в виду вас персонально. Я, знаете ли, люблю обобщать. А разговор о деньгах завел неспроста. В действительности работа любого советского гражданина должна оплачиваться куда как лучше. Хотя бы потому, что так, как вкалывают наши учителя и врачи, уже не говоря о простых работягах, наверное, больше нигде в мире не вкалывают. А получают они гораздо меньше, чем их коллеги за рубежом. Вот сами и подумайте, куда идут сэкономленные государством денежки! А?! А я вам помогу! Они, конечно же, и идут на содержание «бесплатных» лечебных и учебных заведений тоже.
Я слушал Кацева вполуха. Потому как мне не давало покоя сказанное им раньше. Я никогда не считал себя идеалистом. И в вождей без изъянов не верил уже лет с пятнадцати. Но вот в то, что Ленина кто-то мог возненавидеть, за исключением разве что откровенных врагов пролетариата, верить мне не хотелось. Ведь Ленин был другим! Разве Ильича можно было не любить? Этого умнющего человека, обожающего детей, владеющего почти всеми европейскими языками, верного супруга и бескорыстного друга обездоленных и обиженных? Нет! Его нельзя было не любить. Его добрые глаза смотрели на нас с каждого плаката, с каждого стенда, даже с открыток. Его мудрая улыбка согревала и поддерживала нас с самого рождения. В какой-то момент мне вдруг стало противно от собственных мыслей. Все они звучали так, словно я юродствовал. Однако я действительно не находил ответа на вопрос, почему Ленина должны были ненавидеть его же товарищи по партии и идее…
— О чем задумались, Вячеслав? — прервал мои размышления Матвей Моисеевич.
— О Ленине, — откровенно ответил я.
— Вы, наверное, полагаете, что я незаслуженно оскорбил память о нем?
— Не знаю…
Кацев не торопил меня с ответом.
— О Владимире Ильиче не принято говорить плохо, — взглянул я на Кацева в упор. — О Брежневе рассказывают анекдоты, над Горбачевым тоже подшучивают. Да и Хрущеву достается. А о Ленине…
Взгляд Матвея Моисеевича стал колючим. Он криво усмехнулся и прочитал по памяти:
Володя Ульянов, Ленин, Ильич… Рылом своим похож на кирпич. Вздернул бородку, скартавил разок, Сладко сощурил хитрый глазок.
От неожиданности я даже оторопел сначала. А Кацева уже нельзя было остановить.
— Да он-то самый злодей и есть! Ведь с него все и началось! Над дураками Хрущевым и Брежневым смеялись, колхозника Горбачева, по-моему, никто и всерьез не воспринимает. А под Лениным народ горючими слезами плакал. Да что там плакал! Рыдал народ! Сколько душ погубил этот мерзавец! Сначала он брата на брата натравливал, сына на отца. А потом всех подряд в мясорубку посылал. Целые села по его распоряжению с лица земли стирали. Тех, кто с новой властью жить не хотел. Ни старых, ни малых не жалели. Вот ведь как сталь-то та закалялась!
Я сидел и ушам своим не верил. «Ничего себе, мужик надрался!» проносилось у меня в голове. А Михаила и Марину словно ветром сдуло. Я очень надеялся, что этих его последних, самых черных слов никто из них не слышал. Время стукачей хоть и прошло, но за такие откровения и сегодня только так сдать могли.
Кацев вдруг быстро оглядел вагон-ресторан. Видимо, и до него дошло, что место для подобных разговоров он выбрал не совсем удачное. Потом он в очередной раз измерил меня строгим взглядом и уже гораздо тише произнес:
— Я все это вам, Вячеслав, не просто так рассказываю. Знаю я о тех временах многие вещи. Довелось мне как-то в секретных архивах поработать. Немало страшных дел я там поднять успел. Немало…
И он замолк.
Посчитав, что более походящего момента мне не дождаться, я пожелал ему спокойной ночи и быстро покинул полутемный вагон.
Вышли мы с Синицыным в Славгороде. Выбравшись за скрипящие двери вокзала, мы остановились, чтобы осмотреться.
— А почему, собственно, Славгород? — обратился я к Алексею. — Я думал, мы и в самом деле до Барнаула едем.
— Да потому что именно здесь, в городской больнице, лежит тот, кто, так сказать, ознакомит нас с деталями дела, — щурясь на утреннее солнце, ответил лейтенант.
— И все же Кацеву вы сказали, что мы доедем до Барнаула, — не унимался я.
— Никогда не открывай случайному знакомому своих действительных планов, Вячеслав! — серьезно посмотрел на меня Синицын. — Это мой тебе совет. Что же касается какого-то там Кацева, то ему от того, где мы с тобой на самом деле высадимся, ни тепло, ни холодно. А нам спокойнее…
На больничной койке, натянув одеяло до самого подбородка, лежал старичок. Его испещренное морщинами лицо имело нездоровый, какой-то бледно-желтый цвет. А впалые щеки еле заметно вздрагивали. Губы были крепко сжаты, а водянистого цвета глаза беспрестанно бегали. Впустившая нас в палату медсестра что-то быстро шепнула Синицыну на ухо и так же быстро скрылась за дверью.
— Вы к кому? — пискляво поинтересовался больной, даже не удостоив нас взглядом. Его глаза в эту минуту нарезали круги где-то в районе потолка.
Мне стало смешно. Ибо кроме старика и нас с лейтенантом в комнате никого больше не было.
— Ну, если вы так настаиваете… — борясь с улыбкой, протянул Синицын, — то к вам.
Возникла пауза.
— А вы, товарищ? — прописклявил старичок.
