class="p1">— Ну а как же-с! На Аграфёну Купальницу-с! А ранее — никак не можно-с….
Я представил себе мир вагонных существ, существ, живущих наподобие домовых в идущих и стоящих поездах, но рассказывать ничего никому не стал — тем более Гольденмауэр сам начал говорить.
— Всё-таки, Ваня, — сказал он, обращаясь к Синдерюшкину — всё-таки не понимаю я твоего чувства к кроликам. Я кроликов боюсь. Они загадочные и непонятные. Вот гляди — сейчас всё смешалось: ирландский католик совсем не то что бразильский, а американский — не то что немецкий. Не говоря уже о протестантах. Всё действительно смешалось, как гоголь-моголь, в доме Облонских. И повсюду эти кролики — вот жил я как-то в иностранном городе К., и там под Пасху всегда обнаруживалось много чего загадочного. Вот, например, история с кроличьими яйцами. Сколько и где я ни жил, но никто мне не сумел объяснить, почему символом Пасхи во всей Европе является заяц с яйцами. То есть не в том дело, что заяц не кастрат, а в том, что он яйца либо несёт в котомке, либо среди них, яиц, этот заяц радостно лапами разводит. А сидят эти уроды по витринам, и яйца лежат у их ног или лап, будто бракованные пушечные ядра…
Сидят эти шоколадные, кремовые, плюшевые и глиняные зайцы с шоколадными, кремовыми, плюшевыми и глиняными расписными яйцами — и никто не может мне объяснить этого причудливого сочетания.
— Зайцы рифмуются с яйцами — жалобно сказал я.
— Только в русском языке, [7] — мгновенно отреагировал Гольденмауэр. — А с другими символами как-то проще. С вербами (как, кстати, и с ёлками) понятно — климат.
А вот яйца с зайцами… Плодятся эти зайцы как кролики по весне, недаром они размножались под радостным посвящением Venus. Все кролики носятся туда-сюда со своими и чужими яйцами.
Мария Магдалина, что принесла императору Тиберию округлый плод птицеводства, услышала в ответ, что скорее белое станет красным, чем он поверит в воскрешение из мёртвых. Налилось куриное яйцо кровью, и всё заверте…
Гольденмауэр нас изрядно напугал. Мы даже не обратили внимания на кондуктора, даже если это и был кондуктор. Но это что — мы не испугались человека, что вёз, прижимая к груди, огромный могильный крест. Крест был сварной, из стального уголка, крашенный противной серебряной краской, — но что нам было до него, когда придут кроли-кастраты, и всем трындец. Мы не обратили даже внимание на двух дачников, на головах у которых были пасечные шляпы с опущенными пчелиными сетками.
— Да уж завсегда кровью-то нальётся, — сказал бывалый Рудаков.
— Не перебивай, — шикнул на него Синдерюшкин.
— Итак, — продолжал Гольденмауэр свою пафосную речь, сам не заметив, как встал и вышел в проход между сиденьями. — Замахали кисточками миллионы лакировщиков действительности, замигали светофорами нерождённые цыплята. Всё это понятно по отдельности, но сочетание суетливых ушастых грызунов, что катят перед собой эти разноцветные символы, будто жуки-навозники, меня пугает.
Всё-таки всё это не дураки придумали. Вовсе нет.
Всё это возвестие какого-то масонского заговора, а размер и форма яиц — тайные знаки. А уж когда настанет Пасха, в которую на углу Durinerstrasse заяц будет сидеть без яиц, — нам всем кранты. Это говорю вам я — в вечер накануне Ивана Купалы, в особое время года.
И уж тогда — туши свет, сливай воду…
И с радостью мы поспешили к выходу, лишь только Синдерюшкин махнул всем рукой. Но только пассажир, спавший в обнимку с могильным крестом, поднял голову и подмигнул нам.
Когда мы спрыгнули с подножки, закат уже был окрашен — так, будто в облаках невидимые повара мешали кетчуп с майонезом.
Извините, если кого обидел.
08 апреля 2012
История про то, что два раза не вставать
Как-то (много лет назад) писатель Пронин, который не пил некоторое время, от ужаса стал разговорчив (нет, тарелки он мне бил в другой раз).
Так вот, он вдруг разговорился:
— Я когда-то в детстве замечтал стать писателем, примерно между таксистом и полярным летчиком. Помню даже как: папаша где-то прочел письма Толстого к Бунину (если ничего не путаю). Ну, такие письма «Ваня, ты лох, ты там весь в сраке и Париже, а я на даче с домработницей, у меня тиражи и уважение, надо только не возникать и все будет лучше чем прежде, возвращайся, Вань!» И тогда я осознал, как это клево: писатель. На работу он не ходит, например. Потому что не работает, а пишет. Для меня это было актуально: ну блин я уже полгода как в школу каждый день, в любую погоду, словно мудак как все, в то время как на самом деле я самый умный. И вот я ходил мимо пенсионеров — они там на горке, где лавочка и стакан на ветке, столик и домино — и прикидывал, сколько мне еще так пидорасить до пенсии. Выходило многовато. То есть календариков не напасешься, дни прокалывать. И вот я замечтал стать писателем с ненормированным рабочим днем, то есть отвалить на пенсию как можно срочно.
Ну, в принципе получилось, теперь вот только полочку для зубов на стенку приладить, и можно жить… Но я не о том, я о карме и о судьбе.
Моё поколение — ну, для меня примерно 1963-73, хотя возможны вариации. Поколение редактора субтитров Ээро, чтобы еще сузить рамки — были в те же годы и нормальные люди, наверное. Так вот это поколение оно же вообще-то потерянное. Не в красивом там смысле, а — непригодившееся. Сейчас-то, конечно, это самое поколение лезет изо всех щелей, чтобы как бы тоже покричать: вот, мы есть, мы Быков, Гришковец, Абрамович (про писателей не буду из ревности). Но это все лажа. Потому что на самом деле есть такая штука, как геном.
Я вообще-то не знаю, что такое геном, но я напишу, как я про него себе воображаю. Люди должны быть приспособлены к окружающей действительности, поэтому геном помогает нам родиться именно такими, чтобы получше ее иметь. Действительность, падла, меняется, и тогда имеет нас… И вот, скажем, я был заточен под действительность 1968 года. Я ей идеально шел. В 1968 году я добился бы сразу и многого. Не будем перечислять все возможные поприща — ну, на олимпиаду я бы наверное все же не поехал — но их немало.
Остановимся на советском писателе. Эх, каким бы я мог быть советским писателем!
Мне спится и видится, как я пишу многосерийку про
