Живой Журнал. Публикации 2012 - Владимир Сергеевич Березин

Рухнуло древо громадное,

Эхо весь лес потрясло.

Натуральное дело, призыв Руси к топору и прочие безобразия. Немудрено, кстати то, что поэма публиковалась в цензурированном (и даже дописанном издателями) виде, а так же ходила по рукам в списках. Причём при переписывании варианты множились — что привело и к разным вариантам самой песни.

Ну, а опрощённый вариант следующий (вернее, один из множества вариантов):

Почувствуйте, как говориться, разницу. Кудеяр приобретает не просто черты благородного разбойника, но в песне он лишается подробностей душегубства. Да и санкционированное Высшими силами убийство пана Глуховского исчезает. И дело не только в боязни цензуры, хотя вот Чуковский в силу обстоятельств своего времени писал: "Судя по этим сборникам, в русском крестьянстве были немыслимы такие, например, народные мстители, как некрасовский Кудеяр или Савелий, богатырь святорусский; это объяснялось не только тем, что подобные сборники просеивались через всевозможные цензурные сита, но также в значительной мере и тем, что собирателями фольклора нередко бывали люди реакционного образа мыслей, тщательно обходившие такой материал. Горький указывал, что «народные песни», печатавшиеся во многих ранних фольклористических сборниках, были песнями «помещичьих хоров» — материалом, «цензурованным помещиками»… Притчу о Кудеяре, призывавшую к кровавой расправе с царизмом, он так удачно замаскировал предварительным текстом о богомольцах и странниках, а также пародийно набожным тоном всего изложения, что цензура, многократно кромсавшая «Пир — на весь мир», никогда не высказывала никаких возражений против этих — наиболее крамольных — страниц…"

Дело-то не в этом. Кудеяр Некрасова и Кудеяр из песни — разные люди. Песенный Кудеяр — раскаявшийся разбойник, Кудеяр из "Кому на Руси жить хорошо" — убийца одухотворённый. С идеей, так сказать.

Кстати, когда Ионушка заканчивает свою историю, случается известная народная реакция. "Народ молчал", проговаривается Некрасов.

И, чтобы два раза не вставать, списки поэмы ходили аккурат в то время, когда народовольцы начали свою охоту.

Извините, если кого обидел.

02 апреля 2012

От нечего делать начал смотреть телевизор и напал на передачу, которую сделал мой добрый товарищ Дмитренко о Бианки.

Удивительно хорошо добрый Сергей Фёдорович её сделал. Дело в том, что Бианки арестовывали раз пять, и, слава Богу, выпустили. Так вот — этот рассказ иллюстрируется мульфильмом про муравьишку — бежит муравьишка по лесу и всё время спасается.

Эко хорошо!

Кстати — кто занимается доктором Живаго, так вот тому наблюдение. Бианки — доктор Живаго и есть. Он был мобилизован Колчаком в Сибири, но (правда, непонятно как) попал к партизанам сразу после мобилизации. Кажется, там кого-то лечил. Потом его всё так же продолжали арестовывать чекисты и он, от греха подальше двинул в Петроград по фальшивой командировке.

И, чтобы два раза не вствать, напомню о добром моём товарище:

Он был бывший лётчик-истребитель, переделавший себя в литературоведа.

Мне нравились в нём разные мелочи — например, фраза, которую он всегда произносил на вводной лекции: "Вот список тех книг, которые вам стоит подержать в руках". Я её украл и использовал уже на своих лекциях.

Я лётчику благодарен — во-первых, он был правильный преподаватель, а, во-вторых, он никогда не обманывал стилистических ожиданий. Как-то, придя к себе на службу, я увидел на общем столе аккуратно расстеленную газету, которую мы делали. На газете лежал бородинский хлеб, бутылка водки, несколько пупырчатых огурцов и маринованный чеснок. И я сразу догадался, кто это заглянул на огонёк.

Одна женщина как-то попросила его закурить.

— Не курю, но сигареты есть, — сказал он, привставая.

Я восхитился такой предусмотрительностью.

У него было несколько умственных привычек: не любил он коммунистов и носил этот антикоммунизм как линейку в кармане брюк, то и дело вынимая

Впрочем, человек он был основательный — и мне понравилось как-то, что он спросил меня: "А вы, Володя, мне всё сдали? Всё? Отлично, значит, мы с вами можем пить" — это был очень правильный путь преподавательской субординации, которой я потом следовал.

Мы встретились с ним посреди Европы, и, купив какой-то неважной 32-градусной немецкой водки, пришли в гости к одной женщине на русский вечер. Она что-то делала на чужбине, а дома осталось научное издательство, где всё было сосредоточено в одной квартире, и надо было встать рано, чтобы успеть почистить зубы. Детство её было непростым и прошло на Целине — до смерти, говорила она, буду помнить, как подбирала огрызки от яблок у Целиноградской больницы.

Мы сидели посреди чужой страны и чувствовали себя персонажами сразу нескольких романов начала двадцатого века. Век двадцатый, впрочем, уже закатывался под нули.

Лётчик говорил о том, что у немецких женщин особенно хороши колени.

— Коленки у них замечательны, — говорил он, а внизу на улице бушевал третий мир, чадра за чадрой, хохотали французские студентки-негритянки с точёными лодыжками. Впрочем, и у нас понеслось.

Лётчик-литературовед говорил, обняв теряющую сознание славистку:

— Ис-с-с-стребитель заходит на посадочную глис-с-саду…

И при этом водил плоской ладонью мимо стаканов на столе, изображая самолёт. Славистка была ни жива, ни мертва, а что-то вроде сбитого над морем пилота. Да и остальные немцы скоро легли, как в сорок третьем. И вот мы сидели вдвоём, и он говорил, зажав стакан:

— Ну что, разведка?

— Ну