— «Интернет — Великая Книга Мудрости Человеческой», а телевидение — «вульгаризация и обезьянник», утверждаете вы. Боюсь, это какая-то иллюзия. На телевидении при всей его глуп ости тем не менее существует элементарная система контроля качества и содержания передач. Так что нельзя говорить об абсолютной фальши, некомпетентности и игре интересов. В интернете же нет ничего подобного, там любой кретин и психопат, дорвавшийся до компьютера в сумасшедшем доме, может написать все, что ему заблагорассудится, создавать авторские интернет-сайты, публиковать проекты обустройства мира путем изничтожения яйцеголовых (встречал я и такие). Нет такого сумасбродства, извращения и глупости, которых не найдет в интернете. В литераторских благах — как норма — разнузданное графоманство и порнография. Наглые, самоуверенные, самовлюбленные, необъятные, как океан. Откуда у вас такой странный взгляд, будто это лучше, чем ТВ?
— Я уже давно заметил, что в ваших вопросах неизменно содержатся ответы. Вы подсказываете их более или менее настойчиво, либо это происходит как бы непреднамеренно. Сейчас перед нами второй случай, поэтому вместо того, чтобы обойти его молчанием, я отвечу: телевидение глупо, а система его контроля — подчеркиваю: контроля! — потчует нас не только кичем и фальшью, но и глупостью и некомпетентностью. И мы с этим ничего поделать не можем. Мы бессильны. В интернете же — власть в наших руках. Мы и руль, и корабль, и клиент, и хозяин. Мы выбираем то, что хотим, черпаем из тех резервуаров, черпать из которых чувствуем потребность, желание или жажду, — а таких резервуаров неисчислимое множество. В телевидении — особенно польском — я вынужден, ибо не имею иного выхода, пялиться на продукцию разнузданных графоманов и опыты идиотов, эксгибиционистов, кретинов и психопатов. Либо — Господи, прости — политиков, с шармом соединяющих в себе все перечисленные прелести. В интернете же я могу выбирать — поэтому, хоть там и есть, признаю вашу правоту, нанос пленки из грязной и зловонной лавы, я чихаю на нее и спускаюсь вглубь. В полную сокровищницу богатств.
— Но в этой сокровищнице бриллианты тщательно перемешаны с мусором, а не укрыты на дне, поэтому шанс наткнуться на них не больше, чем отыскать на городской свалке. Сюда всякий может выкинуть любой бред на тех же правах, что и эпохальное произведение. Впрочем, вы сами сказали: «Писать в интернете принялись все те, кто не послал бы родителям даже открытки с каникул». Как это согласовать? Вы неожиданно воспылали страстью к полуграмотным невеждам и неучам? Недавно вы также сказали: «Умение писать грамотно угасает. Я скорблю. Я считаю, что все патологии берутся от нечтения»». И как же вы в таком случае видите будущее писательства? Совершенно ясно, что оно связано с интернетом, с чем я полностью согласен. Уже сегодня количество авторов, свирепствующих в блогах, достигает нескольких десятков тысяч. Раньше манускрипты лежали где-то на чердаках и в чуланах, а впоследствии внуки заворачивали в них селедку. Сегодня же потоки графоманства нам вливают через мониторы компьютеров прямо в квартиры. И к чему это приведет?
— Мне кажется, вы не вполне понимаете сущность интернета. Чувствуется школярский подход к проблеме, поучающий, что информация и знания — блага элитарные, заколдованные территории, доступные избранным в изолированных святилищах. Вы вздрагиваете от необходимости согласиться с тем, что существует легко и повсеместно доступная информация, не имеющая по определению никаких ограничений. Доступная каждому. Активному и инертному. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Школяр даже и подумать не может, чтобы в почтенных библиотеках почтенных учебных заведений среди вручную иллюминированных Библий, кодексов, древних книг и первоизданий затесались, например, порнография и гнусные расистские листовки. Для вас одно противоречит другому, одно подрывает смысл другого. Вид лежащей рядом с «Генриковской книгой»[146] брошюрки под названием «Horror Anal Sex»[147] приводит вас в остолбенение и заставляет со свистом втягивать воздух. Я же равнодушно прохожу мимо «Секса», не моргнув глазом миную блоги, графоманскую пачкотню и страницы для безграмотных. И обращаюсь к поискам древненемецких текстов Вальтера фон дер Фогельвейде и старочешских хроник Вавжинца из Ежезове. Потому что нигде, кроме как в интернете, их не найдешь.
— «Читатель — наш хозяин» — гласит название вашего интервью, данного газете «Жиче». Его содержание показывает, что вы действительно так считаете, хотя только что сказали, что не пишете для «толпы» и не дрожите от страха перед читателями. Однако я принимаю, что интервью говорит правду, поскольку об уважении к читателям вы заявляли не раз, а сейчас речь, видимо, идет о том, что вы не позволяете им сесть себе на шею. Однако если провести статистическую оценку того, что любят читатели, то мы получим скорее разгул безвкусицы и бездну стереотипа. Мне трудно представить себе, чтобы вам нравилось потворствовать этим вкусам, однако, с другой стороны, вы действительно должны считаться со своим потребителем. Какова же ваша общая стратегия?
— Вы очень невысоко оцениваете читателей. И очень несправедливо. Во времена тотального озверения, охамения и разгула придурков вы унижаете тех, кто вообще хоть что-то читает, приписывая им безвкусицу и страсть к стереотипам. Несправедливо, замечу, вы поступаете, фальшиво — и к тому же политически нелояльно. Не говоря ужо том, что, поскольку и безвкусица, и стереотип занимают в мировой литературе — и культуре — вполне почетное место и положение, которому ничто не угрожает, читающих людей следовало бы лелеять и холить. Потому что, возможно, это уже последние из могикан. А что будет, если их вообще не станет? Вы когда-нибудь думали об этом? Я, например, думаю много и часто.
— О читательских пристрастиях ясно говорят рейтинги оптовиков и журналов: из наших авторов первые три места всегда занимает Грохоля, а за ней идут Кофта, Хмелевская и Мусерович. Когда-то в своей программе я каждые две недели приводил сборный рейтинг читабельности. Прошло какое-то время, и я перестал. Знаете почему? Потому что это постоянно были одни и те же авторы и одни и те же книги.
Уверяю вас, читатели этих книг — не ваш электорат. Однако не исключаю, что есть смысл побороться. Не забывая, впрочем, что тогда вы рискуете распрощаться с культурой. Почему? Да потому, что на встречах с читателями вы постоянно твердите — как я слышал, — будто «читабельность» и «культура» взаимоисключаются. Мне кажется, тут проглядывает некая смысловая несостыковка.
— Это сказал не я, а какой — то прыткий писака-критик. Когда организаторы одной из моих встреч попросили его сказать несколько слов в качестве вступления, он одарил меня таким вот очаровательным комплиментом. Кстати, точная цитата такова: «Популярность и культура взаимоисключаемы». Позже мне несколько раз случалось посмеиваться над, таким высказыванием, замечая, что если следовать этому принципу, то самая лучшая литература — та, к которой не притрагивается абсолютно никто. Стоит заметить, что если в литературных кругах подобная позиция так называемой «серьезной критики» неоспорима, то в кинематографии здание рухнуло. Еще в мои юные годы среди киноманов царило твердое убеждение: ни в коем случае не ходить на фильмы, расхваливаемые критикой, — ибо все они без исключения нудные и до боли глупые. Это изменилось. Сегодня уже ни один умничающий критик не решится расхваливать фильм, на который люди не ходят, ни один не отважится морщить нос при вручении «Оскара», который, как бы там ни было, в значительной степени является функцией «смотрибельности» и количества проданных билетов. Даст Бог, наступит такое время и в литературе. Кто-нибудь наконец заметит, что король-то голый. И если книга не продается, то это вовсе не значит, что она — архипроизведение, своим уровнем превышающее способность читательского восприятия. А значит лишь то, что она, простите, ни хрена не стоит.
— Когда-то вы публично сетовали на то, что в энциклопедиях нет Антония Марчинского, хотя некогда он был очень-очень популярен. Конечно, ни один писатель не желает такого будущего! Поэтому стоит подумать, от чего зависит историко-литературная позиция? Как мы видим, наверняка не от популярности, поскольку иначе в школьных учебниках властвовали бы Деотима, Сырокомля и Марыля Вольская[148]. Тогда отчего же? Как вы к этому относитесь?
— Я не скорблю никогда — ни публично, ни приватно — над участью Марчинского. Я — верно — привел этого автора в качестве не коего философического замечания или предупреждения — как пример изменчивости барской любви и грубейшей верификации, которой он порой подвергает писаное слово. Кто сегодня помнит о Марчинском? О его герое Рафале Кролике? Было ли то, что я затронул эту тему, продиктовано моими собственными опасениями? Отнюдь. Не опасениями, скорее философским, спокойным и трезвым подходом к вопросу оценки творчества, как вы это назвали, историко-литературной позицией и тем, от чего эта позиция зависит и что на нее влияет. В скобках сказать, абстрагируясь от школьных учебников, я желал бы себе и счел добрым результатом, если б что-то из моих книг так срослось с языком и культурой, как определение «Девушка в окошке». Что? Мое творчество наивно? Факт. Слабенькое и претенциозное? Правда. Но все равно chapeau bas, mademoiselle[149] Лущевская.
