Когда она заявила: «Я ухожу, я тебя не люблю», он пригрозил покончить жизнь самоубийством. Он встал на парапет на шестом этаже и стоял там, пока она не пообещала не бросать его. И только после того, как она уехала на три месяца по работе, у нее наконец хватило сил уйти от него. «Он сказал, что не может жить без меня, и схватил меня за горло. Я закричала. К счастью, люди услышали и прибежали мне на помощь». Теперь, четыре года спустя, он изменился. «Я всегда говорила ему, что пока мы вместе, он никогда ничего не будет делать и что наша разлука пойдет ему на пользу. Ему пришлось бороться за себя, и это сработало».
Второго возлюбленного она выбирала более тщательно: это был студент-медик, из другого города, принадлежавший к другому миру. «Я не хотела окунаться с головой в обычную семейную жизнь». Но он был полон решимости показать ей ее место, заставить ее быть женой, для которой работа – это случайность: «Он не мог понять, что я страстно люблю свою работу. Мы были на разных волнах».
Ежедневное появление на телевидении, приветствия людей на улицах, статьи о ней в газетах – по ее словам, она не зазналась от всего этого, а стала мудрее. Ее партнерша по программе, Эммануэль Батай (которая позже тоже снялась в фильме Тавернье «Эти глупости»), стала ее ближайшей подругой. Их отношения – это «эквивалент любви, такой же сильной, как в паре, но без секса, что заставляет меня думать, что отношения с мужчиной должны быть чем-то большим, чем просто секс». Эммануэль – полная противоположность Шарлотте: ее бросили родители, у нее было тяжелое детство, брак закончился разводом, она была пессимисткой, убежденной в том, что она некрасива и неинтересна. Она видела сквозь внешнюю веселость Шарлотты, ее румяное девичье лицо, – робость и тревогу: «Я сорву с тебя маску», – сказала она. В ответ Шарлотта помогает Эммануэль бороться с переменами настроения. «Мы очень близки, как сестры».
Шарлотта – религиозная католичка, но под влиянием Эммануэль ее религия тоже стала двойной. Эммануэль одновременно буддистка и католичка. Шарлотта с детства убеждена, что у нее была прошлая жизнь. Читая книги по истории, она будто вспоминала об уже пережитом. В частности, она считает, что была куртизанкой при дворе Людовика XIV. «Если Моцарт оказался способен сочинять в пять лет, в нем наверняка жила душа кого-то другого… Еще ребенком я думала, что в прошлой жизни могла быть мухой, потому что наверняка быть мухой ужасно». Она черпает вдохновение как актриса не из одной только своей жизни. Значит ли это, что ее судьба предрешена? «Мы приходим в этот мир с определенной целью, у нас есть миссия, мы наделены качествами, которые можно развивать».
Она суеверна. С готовностью соглашается, что это так, хотя предпочитает считать это «развитой интуицией», добавляя: «Я искренне верю в ясновидение». Много лет назад ясновидящая сделала ей предсказание, и оно сбылось. Совсем недавно другой человек удивил ее, рассказав о подробностях ее личной жизни, о которых никто не знал: «Я убеждена, что они видят то, чего мы не можем понять». Предсказание заключалось в том, что мужчина ее жизни будет намного старше ее. Бертран Тавернье старше Шарлотты на двадцать лет, и именно с ним она теперь живет.
У Тавернье почти нет фильмов, где он не бурчал бы в адрес католической церкви. Когда она говорила с ним о своей вере, он молча слушал. Обычно он ждал снаружи, когда она заходила в церковь помолиться, но однажды после смерти отца он зажег свечу и помолился рядом с ней. Он был очень близок с отцом – это одна из тем, которые они не обсуждают. Но у них нормальные отношения, потому что Шарлотта считает себя равной Тавернье, хотя он гораздо известнее. Некоторые предполагают, что она, должно быть, ищет отца или что он обязательно раздавит ее. Но это не так. Она вовсе не чувствует себя раздавленной «просто потому, что я малоизвестная актриса; я часто сильнее его, я чувствую себя сильной там, где он слаб». Она дает ему то, чего ему не хватает, его сдержанность уравновешивается ее открытостью. Он говорит, что в огромном долгу перед ней. «Поскольку мы равны, в наших отношениях есть баланс». Ни одна из женщин, с которыми он общался после развода с Коло О’Хаган, не могла смириться с тем, что он знаменит. Он беспокоился, что их отношения пострадают, если Шарлотта согласится на трехмесячный контракт с передвижной театральной труппой, но она была полна решимости строить карьеру самостоятельно. Они звонили друг другу каждый день. Разлука заставила их оценить то, чего им не хватало. «Если вы проживаете две отдельные жизни, у вас вдвое больше того, что можно рассказать друг другу».
Актеры не могут жаловаться, что они слишком сложны; они обязаны быть сложными, чтобы работало их воображение. «Быть актрисой, – говорит Шарлотта Кади, – значит черпать энергию из многообразия жизни». Она противопоставляет себя старшей сестре, занимающей важную должность и блестяще рассуждающей о проблемах правительства, но ее уверенность исчезает, когда разговор заходит о частной жизни, о которой она почти ничего сказать не может. Мир чиновников пытается отделиться высоким забором от мира сокровенных чувств. Принять законы о том, какие у людей должны быть свободы, – это одно. А понять, что значит быть свободным, – нечто совсем другое.
Самым успешным средством от страха было любопытство, но не просто обычное любопытство. Интерес к работе, к нескольким хобби, к небольшому кругу людей оставляет во Вселенной слишком много черных дыр.
Каждый раз, когда рождается ребенок, появляется новый маяк, излучающий любопытство, и мир снова кажется интересным. В прошлом году на Земле появилось 78 миллионов новых маяков, но сколько из них погаснет через два, три или четыре десятилетия? В прошлом очень немногие люди реализовывали проявленный в детстве потенциал. Совсем немного было и тех, чья эффективность хотя бы в какой-то значительной части соответствовала их способностям. Они всегда надевали шоры и возводили вокруг себя заборы, чтобы сдерживать любопытство. Людям, желающим утвердиться в своей самостоятельности, всегда приходилось преодолевать препятствия на пути своего любопытства. Если возможность интересоваться чем-то – одно из условий свободы, то ясно, что свобода – это не просто сорванный с дерева плод.
Первым препятствием на пути к любопытству была традиция, согласно которой оно считалось опасным. Мифология полна наказаний от богов, настигавших тех, кто хотел знать слишком много. И в Библии сказано: «Многие знания – многие печали» (Экклезиаст 1:18). Даже веселый космополит-бунтарь, которого современная ему Европа выбрала своим героем, и враг всякого догматизма и войн Эразм Роттердамский (1466–1536) настаивал, что любопытство следует разрешить только элите и что нельзя позволять заразить им «женщин-болтушек».
Первую декларацию прав любопытства составил Рене Декарт (1596–1650), весьма тревожный человек, постоянно переезжавший в поисках душевного покоя из города в город, из страны в страну, но также питавший глубокую привязанность к удовольствию валяться в постели, получив от школьных учителей из-за хрупкого здоровья уникальную привилегию вставать поздно. Эту привычку он сохранил на всю жизнь, считал постель лучшим местом для размышлений, и это подвигло его сделать мышление самой сутью человеческого бытия. Он сделал историческое (и еретическое) заявление, что любопытство присуще всем людям, что ничто не может его предотвратить и оно неизбежно возрастает вместе со знанием. Мишель Монтень (1533–1592) объяснял, как использовать любопытство в повседневной жизни, призывая своих читателей исследовать «тайну обычных вещей» и не бояться «заразы неведомого воздуха» во время путешествий. Томас Гоббс (1588–1679) добавлял: любопытство – это «похоть ума», чье отличие от «яростной плотской похоти» в том, что чем больше человек ей потакает, тем больше она его захватывает.
Однако большинство людей по-прежнему опасались любопытства. В конце XIX века даже в США «чистое любопытство» в форме собственно научных исследований считалось ненужной роскошью, и бизнесмены редко были готовы спонсировать что-то помимо прикладной науки,
