для препарирования. Когда трупы висели на блоках, вскрытие Везалия представляло собой великолепное театральное представление, хотя вонь стояла невыносимая. Присутствовавший на одном из них судья был настолько впечатлен, что стал предоставлять профессору тела осужденных, иногда откладывая казни в угоду ему.
Везалий показал, что описания анатомии человека, сделанные Галеном, зачастую ошибочны, поскольку он основывался на выводах из наблюдений за телами животных, главным образом собак и обезьян. Везалий поставил рядом два скелета – обезьяны и человека, «вылепленный из костей французского священника», чтобы продемонстрировать различия. И выпустил очень красивую книгу в семи томах «Строение человеческого тела», изобразив его в эффектных позах, нарисованных учениками Тициана. Но многие отказывались ему верить. Если и кажется, что Гален неправ, говорили они, то это наверняка связано с ошибкой в переводе его книг или с «деградацией рода человеческого» с тех времен. Самому Везалию тоже не удалось вырваться из паутины Галена. Было то, чего он не видел, но во что верил, потому что так сказал Гален. Он не мог избавиться от невидимых «копченых паров», которые, по мнению Галена, производило сердце, и не замечал кровообращения. Даже Уильям Гарвей (1578–1657), в конечном счете установивший этот факт, запутался в еще более старых аристотелевских представлениях о «духе» в крови. Его беспокоило, что некоторые из его идей «настолько новы и никем до сих пор не упомянуты, что, говоря о них, я боюсь не только того, что могу пострадать от чьей-то недоброжелательности, но и того, что все люди восстанут против меня». Вот до какой степени все привыкли следовать общепринятым обычаям и учениям, глубоко укоренившимся с момента внедрения. Вот до какой степени люди уважают древних авторов и готовы прощать им что угодно.
Шоры с человеческих глаз не спадут, если мы просто станем применять более научный подход. Томас Кун показал, как большинство ученых работают над укреплением систем мышления, доминирующих в их эпоху, как они встраивают новые факты в эти системы, парадигмы или паутину, на разрушение которых обычно уходят столетия. И теперь становится ясно, что ограничения, накладываемые наукой на любопытство, в последнее время усилились. Лаборатории – это не просто аванпосты в войне с невежеством. Это крепости, где специалисты отгораживаются от отвлекающих факторов других форм знания. Лишь немногие ученые способны поразмыслить над предположениями из своей сферы научных интересов, потому что конкуренция за признание очень сильна. Без поддержки власть имущих они не смогут продолжать свою деятельность, а те, кто находится у власти, сами эксперты в политических интригах не меньше, чем ученые – в исследованиях.
Узлы, в которые ученые сами завязываются, описали два антрополога, посетив эндокринологическую лабораторию и записав каждое действие так, как если бы оно было частью религиозного ритуала какого-нибудь племени. Они нашли ученого, утверждавшего, что кампании Наполеона послужили источником вдохновения для его исследовательских методов: соперничающие команды в разных странах сражались друг с другом за решение головоломки в течение восьми лет, он говорил о своей области исследования как о «поле битвы, усеянном трупами конкурентов». В эту команду вступил врач, заявивший, что он отказывается от медицинской практики не только для того, чтобы заработать больше денег, но и чтобы получить «очень редкий товар – признание моих коллег; мне хотелось положительных отзывов, подтверждающих мой ум, – пациенты для этого не годятся». Признание получить трудно: из 64 научных статей, опубликованных командой, всего восемь были хоть раз процитированы кем-то еще в мире. Подавляющее большинство ученых посвящают значительную часть своего времени написанию статей, которые никто не читает. Они выбирают какую-либо область не только потому, что она им интересна, но и потому, что она кажется менее изученной и дает больше шансов на успех, или потому, что они находят покровителей, способных помочь им получить гранты. Чем более организованная, дорогая и специализированная та или иная область науки, тем сильнее ограничено любопытство отдельного человека.
Наука сама по себе не рассеивает страх. Только любопытство, не знающее границ, может быть эффективным средством от страха. Однако примерно в начале XVIII века от этого варианта отказались, а на смену идеалу человека, обладающего энциклопедическими знаниями, пришли узкие специалисты. Запереться в крепости ограниченных знаний означало, что можно защитить себя на своей земле, и это давало некоторую уверенность, но делало человека беспомощным в более обширных областях, особенно в эмоциональной сфере. Теперь, когда молчание, вызванное специализацией, стало оглушительным, когда воздух насыщен информацией, как никогда раньше, можно пересмотреть свой выбор, задаться вопросом, не будет ли лучше, если люди снова начнут искать дорогу, ведущую за рамки специализации, если они попытаются увидеть Вселенную в целом.
Первый тщательный анализ любопытства сделал Александр фон Гумбольдт (1769–1859), чьи открытия в физиологии, зоологии, ботанике, антропологии, археологии, метеорологии и географии (одним из основоположников которой он считается), скорее всего, не имеют себе равных по масштабу. Еще интереснее то, как он поступал со своими знаниями. В отличие от Эйнштейна, который при помощи своего гения боролся с пугавшей его неуверенностью, и от Хокинга, который, по словам его жены, не мог найти ничего, чем можно было бы заменить Бога, кроме него самого (причем ни тот ни другой никоим образом не изменили цели или взгляды обычных людей), Гумбольдт пытался извлечь из своих исследований, какими бы абстрактными они ни казались, новый образ жизни. Это случается редко, поскольку противоречит правилам специализации, требующим держать рот на замке по темам, которые выходят за рамки твоей специализации. А экспертом в искусстве жизни не может считаться никто. И говорить об этом стало опасно. Так что интеллектуалы все чаще ограничиваются сожалениями об отсутствии ценностей в наше время. Значение Гумбольдта в том, что он осмелился установить связь между знанием и чувством, между тем, во что люди верят и что делают публично, и тем, о чем они думают наедине с собой.
Гумбольдт был пионером глобального мышления, не скрывая, что его цель – не просто понять Вселенную во всей ее целостности, но и избежать боли, причиняемой трагедиями, которые она постоянно порождает. Его «Картины природы» (1808) посвящены «умам, угнетенным желанием… [нуждающимся в том, чтобы] спастись от жизненной бури». Он добавлял: «Пусть те, кто устал от столкновений враждующих наций, обратят свое внимание на тихую жизнь растений… и вспомнят, что земля по-прежнему изобилует новыми формами жизни». Таким образом, справиться с трагедией существования можно было, взглянув на мир с чуть более отдаленной точки, установить взаимосвязь между явлениями и выработать чувство сопричастности к процессу, происходящему во всей Вселенной. Как заметил его брат Вильгельм, выдающийся лингвист, Александр испытывал «ужас перед одним фактом», считая, что, «чтобы исследовать что-то одно, нужно рассмотреть это со всех сторон». Награда, по словам Александра, в том, что человек чувствует себя «в контакте со всей планетой». Романтическая идеализация жизни казалась ему бесполезной, а взгляд на человека как на пленника природы – неприемлемым: его целью было указать путь к свободе. Смотреть на мир широко означало, например, отказ от расизма, в плену которого пребывало большинство образованных жителей Запада вплоть до 1945 года. Но Гумбольдт четко писал: «Нет низших рас. Всем одинаково суждено достичь свободы». Еще одно его необычное суждение заключалось в том, что без разнообразия мнений невозможно открыть истину. И предметом познания истины должна быть «не власть, а наслаждение жизнью». Его исследования были направлены на «пробуждение понимания всего того, что достойно любви». Открытие для себя гармонии компенсирует трагедию. Он убедил себя, что «единственное, чему учит история», – это «концепция гуманизации, тенденция разрушать барьеры предрассудков и религий, а также вера в человечество как в одно большое сообщество, способное развивать свои врожденные способности». Гумбольдт оставался пленником паутины своего времени – наивного оптимизма, – не понимая, что история может идти как вперед, так и назад, но, если его мысль освободится от пут этой наивности, она останется значимой и мощной.
Он был одним из самых почитаемых людей своего времени – американские туристы покупали его бюсты в качестве сувениров – не только потому, что исследовал неизведанную территорию (Латинскую
