Писал он и об Осипе Брике во «Флейте» и других стихах:
Знаю,
любовь его износила уже.
Скуку угадываю по стольким признакам.
Или:
Минута…
и то,
что было — луна,
его оказалась голая лысина.
Лысый Брик читал это да нахваливал. И платил Маяковскому деньги. Такой, значит, цинизм, ставший частью русской культуры.
Некоторые биографы Маяковского пишут, что, блюдя видимость нравственности, в течение первых двух лет своего романа Владимир и Лиля интимные встречи устраивали в так называемых домах свиданий, дешевых гостиницах, где предавались греху любовники и куда также водили своих клиентов профессионалки. Это со слов самой Лили, которая вспоминала, что ей даже нравилось предаваться страсти в соседних номерах с проститутками. Она отчасти сама чувствовала себя такой. Но здесь она, как это за ней водилось, очевидно, присочиняла.
Уже осенью 1915 года Маяковский переехал в Петроград и откровенно поселился в квартире Бриков на улице Жуковского. Зачем нужно было бегать в дома свиданий? Осип Максимович ведь уходил из дома по многочисленным делам своего бизнеса? Дома у Бриков сам собой образовался литературно-художественный салон, где царила, разумеется, хозяйка. Собирались футуристы, поэты и художники прочих направлений. Бывал даже Горький до тех пор, пока он с Лилей крупно не поссорился. От Горького пошла сплетня, что Маяковский заразил венерической болезнью одну молоденькую девушку. Лиля явилась к буревестнику революции разбираться.
Она могла встать на защиту чести любовника. Но гораздо чаще мучила его изменами. С легкостью необыкновенной она заводила романы. Когда она покидала семейное гнездышко, обиженным Осе и Володе вместе бы горькую пить. Но Осе было все равно, а Володя бесился в стихах. Например, в яростном «Ко всему», написанном в начале 1916 года и первоначально называвшемся «Анафема». Поводом послужил невинный почти рассказ Лили о неудавшейся первой брачной ночи с Осипом. Взбесившийся Маяковский после этого талантливо предал анафеме Лилю, женщин, любовь вообще.
Теперь —
клянусь моей языческой силою! —
дайте
любую
красивую,
юную, —
души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
Маяковский еженедельно ругался с Лилей, а заодно и с Осипом. Уходил, ночевал в гостиницах или у знакомых, напивался, ночи напролет играл в карты, возвращался, молил о прощении. И все по новой с тем же темпераментом. Самым опасным следствием этой страсти стала у Маяковского прослеживаемая в творчестве навязчивая мысль о самоубийстве. Она встречалась у поэта и до знакомства с Лилей. Во всем букете его психозов прекрасно уживался страх умереть от заражения с идеей покончить с собой.
Все чаще думаю —
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце…
Теперь
такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.
(«Флейта-позвоночник»)
Аптекарь,
дай
душу
без боли
в просторы вывести…
А сердце рвется к выстрелу,
а горло бредит бритвою…
«Из сорок второго
куда ее дели?» —
«Легенда есть:
к нему из окна.
Вот так и валялись
Тело на теле».
(«Человек»)
В конце мая 1916 года, в очередной раз поругавшись с любимой, Маяковский уехал от Бриков и снял номер в гостинице. Накрутив себе нервы ревностью, добыл где-то пистолет с патронами. И однажды позвонил Лиле, сообщив, что сейчас застрелится. Наверное, гостиница была дорогой, раз с телефоном. Она попросила подождать его. Красивой сцены, когда она врывается в номер и видит перед собой хладный младой труп, не получилось. Бледный поэт сказал, что стрелялся, но произошла осечка. Второй раз не решился. Зато на столе лежало свежее стихотворное прощание «Лиличка!».
Через четыре года литературовед Роман Якобсон в домашней беседе с Лилей обронит:
— Я не представляю себе Володю старым, в морщинах.
Лиля серьезно ответит:
— Он ни за что не будет старым, обязательно застрелится.
В том же году у поэта появился шанс погибнуть на войне. Но это было бы уже не так эффектно, как уйти из жизни самому. Дела у России на фронтах шли не блестяще, раз понадобился политически неблагонадежный поэт. Маяковского призвали. Но военную службу он проходил в Петрограде по протекции Осипа Брика, у которого были хорошие связи. Чертежником в автошколе. Чтобы будущие шоферы изучали устройство автомобиля по рисункам классика советской поэзии.
Поэт и в самом деле не должен воевать. Особенно если он может воспеть и проклясть войну в стихах, как Маяковский. В горьковской «Летописи» кусками печатается поэма «Война и мир». Перекличка с Толстым получилась очень отдаленной. А название вообще другое. В дореволюционной орфографии «міръ» — антоним войны, а «миръ» — общество, вселенная. У Толстого в первом смысле, а у Маяковского во втором. Зачем поэту проливать кровь, когда он и так брал на себя всю вину человечества в военном безумии, подобно Христу.
Сегодня
не немец,
не русский,
не турок, —
это я
сам,
с живого сдирая шкуру,
жру мира мясо.
Тушами на штыках материки.
Города — груды глиняные.
Кровь!
Выцеди из твоей реки
хоть каплю,
в которой невинен я!
В начале 1917 года опять же кусками выходит в печати последняя поэма первого периода творчества Маяковского «Человек», опять же замешанная на любви к Лиле Брик. Можно считать, что это и последняя поэма Маяковского, вершина его поэзии. Того поэта-футуриста, который за пять лет до того, молодой и наглый, неожиданно для себя ярко вошел в литературу с парадоксальными образами, рифмами, построением строф, а главное — талантливой искренностью. Который в середине этого периода отравился любовью к замужней бестии. Она сделалась его музой, его мукой, виновницей главного, созданного им.
Да он и сам поэтическим сверхчутьем догадывался, что достиг какой-то вершины. Куда дальше в его культе богоподобия, если он начинает с описания рождества себя, как абсолютного, совершенного существа, продолжает осанной своему творчеству и неожиданно приводит к страстям и казням, состоящим только из неразделенной до конца, полной измен любви Лили.
Череп блестит,
хоть надень его на ноги,
безволосый,
весь рассиялся в лоске.
Только
у пальца безымянного
на последней фаланге
три
из-под бриллианта —
выщетинились волосики.
Вижу — подошла.
Склонилась руке.
Губы волосикам,
шепчут над ними они,
«Флейточкой» называют один,
«Облачком» — другой,
третий — сияньем неведомым
какого-то
только что
мною творимого имени.
Упоминание своих поэм тоже говорит о подведении каких-то итогов. Так же как позже в поэме «Про это» этот итог покажется Маяковскому далеким, минувшим идеалом.
— Забыть задумал невский блеск?!
Ее заменишь?!
Некем!
По гроб запомни переплеск,
Плескавший в «Человеке».
Поэмой «Человек» Маяковский ставит окончательный памятник своей несчастной любви к Лиличке, конец которой уподобляется концу света, каким видит его любой нормальный эгоцентрик-поэт.
Погибнет все.
Сойдет на нет.
И тот,
кто жизнью движет,
последний луч
над тьмой планет
из солнц последних выжжет.
И только
боль моя
острей —
стою,
огнем обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви.
А в нормальной земной жизни история любви двигалась к важнейшему рубежу синхронно с историей страны. Нетрудная служба в автошколе, которую Маяковский по большей части игнорировал. Трудная жизнь втроем в квартире Бриков. Карты, бильярд (еще одна страсть поэта), попойки и творчество. Вместе с Февральской революцией сама собой закончилась и отдача военной повинности родине.
Политикой оказываются увлечены все. Даже Осип Брик увлечен иногда в ущерб своему бизнесу. Маяковский в 1917 году впервые начинает ходить на работу в разные издательства и журналы. Но все же не очень утруждает себя этим. Развитие отношений внутри страны и внутри любовного треугольника куда более захватывающая тема.
В совсем недавней и современной ревизии событий октября 1917-го нередко слишком уж принижается значение взятия Зимнего дворца и захвата власти правительством Ленина. Называется не революцией, а переворотом. При этом сами большевики поначалу охотно пользовались термином «Октябрьский переворот». Как же не революция, когда жизнь в стране взорвалась, погубила миллионы жизней в кровавой междоусобице и потекла совсем на других основах придуманной, но оказавшейся живучей диктатуры ВКП(б) — ВЧК.
