Павел Кузьменко - Самые скандальные треугольники русской истории

Политикой оказываются увлечены все. Даже Осип Брик увлечен иногда в ущерб своему бизнесу. Маяковский в 1917 году впервые начинает ходить на работу в разные издательства и журналы. Но все же не очень утруждает себя этим. Развитие отношений внутри страны и внутри любовного треугольника куда более захватывающая тема.

В совсем недавней и современной ревизии событий октября 1917-го нередко слишком уж принижается значение взятия Зимнего дворца и захвата власти правительством Ленина. Называется не революцией, а переворотом. При этом сами большевики поначалу охотно пользовались термином «Октябрьский переворот». Как же не революция, когда жизнь в стране взорвалась, погубила миллионы жизней в кровавой междоусобице и потекла совсем на других основах придуманной, но оказавшейся живучей диктатуры ВКП(б) — ВЧК.

В автобиографии Маяковский пишет: «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось. Начинают заседать». То есть все-таки некоторые сомнения были. И некоторое недоумение осталось с началом заседаний.

Пошел он в Смольный не просто так с улицы. Откликнулся на призыв народного комиссара просвещения, которое у большевиков включало и культуру, Анатолия Луначарского отдать свой талант на службу революции. В числе немногих известных творцов.

Поступок для Маяковского вполне логичный. В юности настоящий эсдек, имевший опыт революционной работы, тюремный стаж и даже читавший в гимназии «Антидюринг» под партой. В молодости как футурист, пророчествовавший о приходе революции, проклинавший гнусности буржуазного строя. Всем им (кроме разве что Блока), сознательно присягнувшим новому строю художникам кисти, слова, сцены мечталось, что действительно каким-то волшебным образом наступит другая эра, в которой будут жить другие люди после недолгого переходного периода. И этим людям понадобится принципиально иное искусство, которое призывники Луначарского и начали немедленно создавать.

Маяковский написал «массовую» поэму «150 000 000», которую сначала опубликовал без имени, предлагая читателям дописывать и улучшать. Никто не стал этого делать. Он же к первой годовщине переворота создал пьесу нового типа, где действовали в основном безымянные фигуры конкретной классовой принадлежности, вещи и вещества, «Мистерию-буфф». Ее тут же поставил Мейерхольд. А затем, за неимением иного хорошего драматургического материала, Всеволод Эмильевич принялся революционно трактовать Шекспира и Мольера. Альтман декорировал Дворцовую площадь так, чтоб ее не узнали. Малевич радовал пролетариат не только черными квадратами, но и другими угловатыми фигурами.

Но очень быстро выяснилось, что коммунистам на первых порах требовались лишь прикладные, пропагандистские литература и искусство: лозунги, плакаты, монументы. Понаставили в Москве и Питере гипсовых Марксов и Лениных, пока их не попортило дождем. Сбили в Александровском саду с обелиска имена царей династии Романовых и написали имена Кампанеллы, Фурье, Плеханова и прочих предтеч. Никакие массовые поэмы и пьесы оказались не востребованы, а вот агитки, призывающие бить Врангеля и мыть руки перед едой, очень даже были нужны. На вторых порах оказалось, что коммунистической власти надо держать в крепкой узде тот самый победивший пролетариат и воспитывать новое поколение на простых и реалистичных примерах. И Маяковский постарался приспособиться, чтобы остаться в лидерах литературы революции. Плохо постарался. Это стоило ему репутации и жизни, в конце концов.

Главной особенностью русской социалистической революции стало и то, что диктаторской власти сразу потребовалось бороться с разнообразными внутренними врагами, потом бороться с недовольством и инакомыслием. Совершенно объективная борьба. И только победа в ней позволила продержаться советам так долго. Поэтому уже в ноябре 1917 года была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем во главе с Феликсом Дзержинским. Показав свою жестокую эффективность в военное время, она в мирное время вместо того, чтобы сократить свое значение, только увеличила. Тайная служба была необходима партийной верхушке и в клановом соперничестве за власть, и в идеологическом воспитании народа, и в силовых методах ведения экономики. ВЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ — КГБ помимо функции управления, охраны, наказания всегда несла (несло, нес) функцию устрашения. Именно в этом органе нашли свою удобную нишу в наступившем строе супруги Осип и Лиля Брики.

Это был и спасительный, и стратегический маневр. Буржуазия стала главным врагом диктатуры пролетариата. А Ося и Лиля были ее типичными представителями уже в котором поколении. Зачем подвергать свою жизнь опасности, когда можно сделаться в какой-то степени хозяевами изменившихся обстоятельств? По-прежнему все решали связи, и у предприимчивого Осипа Максимовича они нашлись и здесь.

Позже в разных биографических свидетельствах говорилось, что О. М. Брик служил в юридическом отделе ОГПУ то ли с 1920-го, то ли с 1921 года по 1924 год и был уволен за нерадивость и непролетарское происхождение. Это при Дзержинском-то, который сам имел настолько непролетарское происхождение, что после его смерти даже родное местечко в Белоруссии не пришлось переименовывать. Оно издавна называлось Дзержиново по своим помещикам. А Лиля Брик вообще никогда не была сотрудницей органов. Но, во-первых, сотрудниками можно было быть и секретными, как тогда мило сокращали, сексотами. А во-вторых, близость Бриков к советской тайной службе началась гораздо раньше, с самого начала существования ВЧК. Есть и свидетельства о том, что Брика видели на Гороховой, где в Петрограде комиссия первоначально и располагалась, уже в декабре 1917-го. Равно как и Бабеля, о котором речь пойдет ниже. Не говоря уже о косвенных признаках того, что так оно и было. Во всяком случае, Лиля Брик числила своим знакомым молодого партийного функционера, а потом чекиста Якова Агранова с 1918 года. А он сыграл большую роль в истории нашего любовного треугольника. Превратиться же из знакомого в любовника Лили было обычным делом.

Причем надо заметить, что, вопреки мнению некоторых любителей конспирологии, ищущих повсюду следы тайных еврейских заговоров, ВЧК с самого начала не была еврейской лавочкой. Она была скорее латышской лавочкой.

Для переезда тройственной семьи в Москву в феврале 1919 года было много причин. Петроград после ликвидации столичного статуса начал быстро превращаться в провинциальный город. Москва, несмотря на все трудности Гражданской войны, все-таки представляла больше перспектив как в области литературы, так и секретной службы. И наконец, это определяла военная стратегия. Белые наступали по всем фронтам. И в отдаленной от границ Москве было как-то поспокойнее, чем в окраинном Петрограде. В нерушимости советской власти были уверены немногие. И в случае ликвидации большевистского режима Маяковскому и Брикам пришлось бы несладко.

Решение созрело еще летом 1918-го, когда семейство, как обычно, снимало дачу в Подмосковье. Тогда же, кстати, Лиля попрощалась с младшей сестрой. Эльза перестала переживать по поводу того, как ловко Лиля отбила у нее Маяковского, и вышла замуж за офицера французской военной миссии в Москве Андре Триоле. Тут же миссия прекратила свое существование в связи с заключением Россией сепаратного мира с немцами и разрывом дипотношений с Францией, и Эльза уехала с мужем на его родину. Переезд троицы в Москву задержала премьера «Мистерии-буфф» в первую годовщину Октябрьской революции. Маяковский теперь вообще стал много сочинять к разным годовщинам и юбилеям. «Мистерию», кстати, освистали. Хоть пьеса и очень революционна.

Вот только с жильем в Москве теперь были большие проблемы. Буржуев уплотнили, коммунальное хозяйство разрушили. Удалось получить только комнату в разваливающемся доме в Полуэктовом переулке вблизи трех вокзалов без отопления, со сломанной канализацией. Но зато вместе. Зато на входной двери, где тогда было принято писать фамилии жильцов и кому сколько раз звонить, значилось «Л. Ю. и О. М. Брики, В. В. Маяковский». Так же значилось и на всех прочих входных дверях их жилищ. Об этом периоде Маяковский как-то даже ностальгировал позже в своей главной советской поэме «Хорошо».

Дворняга Щеник значился безусловным любимцем семьи в те голодные годы. Маяковский, когда ему случалось писать Лиле письма, теперь подписывался «Щеник» или «Щен». А иногда сокращенным именем «Вол». Тянул, как вол, свою лямку любви и был предан, как собака. Как-то в более сытое время в кафе Маяковский с Лилей встретили Ларису Рейснер. Посидели, поболтали, ушли. Но Лиля забыла свою сумочку. Маяковский вернулся за ней.