мог бы выполнить никто другой, и предоставлял ему полную свободу в осуществлении задуманного. Мы быстро нашли с ним общий язык, к взаимной удовлетворенности, и я считал это одной из величайших моих «побед» на своем начальническом посту.
Самобытен был Манкевич и в бытовом плане, плане общения с людьми, исполнения общепринятых условностей, особо тех лет тоталитарной структуры. Он единственный, кто не занимался в обязалов-ских политкружках, не посещал лекций, собраний, за исключением тех, которые лично считал нужными и полезными для работы, никогда не стоял среди праздно разговаривающих коллег. В предпраздничные дни не был замечен мною в коридорной толпе, хотя бы возле той же стенгазеты.
Признавал он только работу и, если что-нибудь ему мешало ее делать, при всей своей в принципе человеческой простоте и скромности, мог пойти на любую грубость. Даже в вечернее время, когда люди имели полное право позволить себе некоторые «послабления», мог демонстративно выключить радио, таким же образом разогнать шахматистов или других «игроков» за их громкие разговоры, отключить у кого-нибудь нахально телефон.
Манкевич был единственным человеком не только у нас, а и на всем заводе, кому из инженерной братии прощались все выверты. Прощались за творческую индивидуальность, природную одаренность, изобретательность, деловую хватку и безмерно, до самозабвения, преданное отношение к конструкторскому труду, где не всегда творчество, а и очень много «черной» (к сожалению, нужной) работы, которой он тоже умел и любил заниматься.
Не потому ли довольно часто, особенно в неофициальной обстановке, при обсуждении наших дел в кругу конструкторов в те, теперь уже далекие, времена можно было услышать: «Ну, Манкевич – бог».
Или: «Манкевич – талант, трудяга. Человечище!». А ведь это особо высокая и показательная оценка человека, которой среди своих сослуживцев редко удостаиваются даже весьма известные люди.
28.08
Исполнилось пять лет с момента моего ухода с работы. Тогда, в 70 лет, я был полностью в дееспособном состоянии. Конечно, уже давно не совершал воскресные продолжительные многокилометровые походы (летом пешие с рюкзаком за плечами, зимой на лыжах с торением лыжни по целине), лет десять не ездил в наши чуть не ежегодные речные походы, не мотался с приятелями на машине по уральским дальним лесным дорогам, не ездил на рыбалки. Столь же давно четко осознал и нутром своим почувствовал, что время не вечно, что стал близким и для тебя земной конец.
Но по-прежнему любил и природу и лес. Любил, правда, не с такими одержимостью и нагрузкой как прежде, пройтись пешком или на лыжах, проехаться на велосипеде. Мог в хорошей компании наравне с молодыми и без какого-либо ограничения выпить вина и просидеть за разговорами до утра, правда затем, как всегда и давно было заведено, постараться возможно быстро выбить из себя зелье соответствующей выпитому работой или пробежкой. Мог протанцевать с интересной для меня дамой весь вечер на каком-нибудь банкете, посвященном торжественной дате или юбилею, а потом еще, по своей «пагубной» привычке, затащить кое-кого из числа мной избранных и мне приятных людей к себе домой. Мог и любить женщин в полную свою мужскую силу.
В прошедшие пять лет вроде способен был делать и делал то же самое, но (к сожалению, более неприятное мне второе «но») с все уменьшающимися интересом, увлеченностью и с увеличивающимися леностью и прочими, не радующими определениями. В лес стал выбираться не так регулярно и на более краткое время и меньшее расстояние. Встречаться с друзьями реже из-за с каждым годом уменьшающегося их числа. С молодыми своими коллегами общаюсь пока с удовольствием, но если с застольем, то замечаю – все чаще не допиваю рюмку, а то и пропускаю вовсе. За руль автомобиля сажусь с сомнениями и самыми дурацкими для себя вопросами. На последних юбилейных вечерах еще танцевал, но уже подумывал, а не противно ли ей со мной, старым, с обрыдлой мордой, вставными зубами и седой, много больше нормы, головой. Любить? Хотел бы, как и прежде, но уже не могу и по причине не столько снижения собственной потенции, сколько уменьшения таковой даже у самых молодых моих знакомых женского пола.
А вот более удручающий момент. Стал катастрофически терять память на дискретную информацию, на фамилии, номера телефонов и т. п. Известная ироничная реплика в адрес пожилых людей о том, что все «жалуются на потерю памяти, но никто – на потерю ума», не лишена смысла. Во всяком случае, на собственном теперь опыте убедился, что память исчезает действительно много быстрее, чем бы хотелось. Остальные компоненты ума, по причине отсутствия надлежащего тренинга, тоже ухудшаются, но как-то менее заметно. А те из них, что относятся к критической составляющей, думаю, в силу их относительной «простоты» и более частого по жизни применения, вообще пребывают в явно привилегированном, у меня кажется, и вовсе в безупречном, состоянии. Некорректность, алогичность любого текста, устного и, тем более, писанного, я продолжаю схватывать так же быстро и точно, как и в лучшие свои плодотворные годы.
Приглядевшийся мне пять лет назад «испытательный стенд» в виде 650-миллиметрового парапета возле моей трамвайной остановки до сих пор преодолеваю спокойным подъемом на него одной, причем одинаково успешно как правой, так и левой, ногой. Продолжаю ограниченно пользоваться лифтом и, вообще, естественным образом давать организму возможность лишний раз «потрудиться». Не гнушаюсь, например, по возможности, пробежать хотя бы 50 – 100 метров или в хорошем темпе сбежать по лестнице со своего шестого этажа. Не очень регулярно, но занимаюсь гимнастикой, впрочем, регулярно ею не упражнялся и ранее. Ежедневно принимаю, в меру и по сезону, холодный душ.
При всем этом, как и прежде, чуть не со школьных лет, стараюсь не перегружать организм, как говорят, до боли в сердце. Для работы последнего создаю самые комфортные условия и обратный от него «предупреждающий» сигнал воспринимаю с большим на себя неудовольствием. В части так называемых «вредных» привычек руководствуюсь нормой естественного удовлетворения потребностей организма, не ограничиваю их здорово, но и не потворствую им слишком. Полагая, что тут, как и во многом другом, нет и не может быть односторонних подходов и однозначных оценок, ибо очень часто чисто физиологический негатив может не только компенсироваться, но и перекрываться категориями духовного порядка, значительным, например, повышением настроения человека. По тем же соображениям абсолютно не воспринимаю рекламные рекомендации на тему, что нам вредно и что полезно, что можно и что нельзя, именно в силу их, как правило, полнейшей тенденциозной ограниченности.
Думаю, именно потому – я еще вполне здоров и, представляется, более многих своих сверстников. Обязан этим я, безусловно, и
