Фридрих Кристиан цу Шаумбург-Липпе - Был ли Гитлер диктатором?

Я очень старался воспроизвести точно по памяти эти слова Геббельса. Я записал их только тогда, когда они были настолько близки ко мне, что мне казалось, что я слышу их. Естественно, мне в этом существенно помогал тот факт, что меня тогда эта тема интересовала как никакая другая.

Сэр Хьюстон Чемберлен писал в своей книге "Основания девятнадцатого столетия", том 1, глава "Наследники", среди прочего:

"Все же аскетизм увеличивает интеллектуальные способности и, если проводить его с железной последовательностью, достигает своего апогея в полном преодолении чувств; они все-таки могут тогда служить дальше, как будто материал для фантазии, таинственного благоговения святой Терезы или таинственной метафизики Чхандогья, отныне это сделанные подчиненными воле, возвышенные и облагороженные силой души чувства, то, что индийский религиозный учитель стремится выразить словами: "Знающий уже в годы жизни бестелесен".

В другом месте Чемберлен писал на ту же тему: "Однако не в том, что он хотел делать, а в том, что он должен был делать, лежит величие каждого выдающегося человека". Кто побудил молодого ученика маляра Гитлера нарисовать те слова между орнаментами в погребе виллы на горе Каленберг? Было бы бессмысленно делать это, если бы он не должен был делать это. Только более высокая сила могла придать ему мужество и решимость для этого. То, что именно он — молодой Гитлер — делал эти работы, написано в расписке и определенно подтверждено мастером.

И эти мысли, которые в данном случае буквально напрашиваются, обращают наше внимание на то, что каждый настоящий гений был, по меньшей мере, частично универсальным гением.

Я своими глазами видел, что Гитлер доминировал в чисто технических переговорах с ведущими сотрудниками заводов "Мерседес-Бенц", т. е. абсолютно превосходил элиту технических специалистов.

Я слышал, как он в беседе с итальянским министром юстиции, когда тот захотел точно описать Парфенон, оспаривал архитектурные сведения итальянца. Речь шла о том, что Гитлер решился доказать закономерность красоты, а министр отказывал грекам в этом. Наконец, Гитлер попросил меня, чтобы я достал ему блокнот для рисования, линейку и карандаши — от ластика он отказался.

Спустя короткое время он прервал беседу с министром и очень быстро и очень точно изобразил Парфенон. По памяти, без какой-либо помощи и абсолютно неожиданно, так как никто не предвидел, что беседа с итальянцем коснется этой теме. Когда рисунок был готов, принесли энциклопедический словарь, в котором были указаны размеры. Они совпали — в масштабе, естественно — точь-в-точь с размерами на рисунке Гитлера. И тогда Гитлер легко смог доказать итальянскому министру, в каком отношении закон "золотого сечения" находит свое выражение как закон красоты в великолепном строении.

Со служебной или с политической точки зрения я, конечно, не представлял для Гитлера ничего особенного. Но со светской точки зрения, я думаю, что мы, моя первая жена графиня Александра цу Кастелль-Рюденхаузен и я, очень нравились ему, — пока другие не отлучили нас от него.

Я нечасто бывал в Мюнхене. Однако однажды, когда мне довелось там быть, я проходил мимо "Коричневого дома". Как раз в это мгновение Гитлер без какого-либо сопровождения вышел на улицу. Он увидел меня, поздоровался и спросил, не хочу ли я пойти с ним. Он как раз собирался осмотреть большую новостройку рядом, там кое-что нужно было изменить. Я обрадовался и охотно пошел с ним.

Мы встретили на строительстве нескольких рабочих, которые обращались с ним так, как будто бы он был одним из них — только особенно любимым. Вообще его отношение к человеку всегда казалось мне совершенно особенным. Послушаем все же прямо здесь Освальда Шпенглера, о котором Гитлер не любил говорить, он в заключительной главе второго тома своего "Заката Европы" писал: "Последний, заключительный акт фаустовской мудрости, хотя бы только в ее высших моментах, есть растворение всего знания в огромной системе морфологически-исторического сродства. Динамика и анализ по смыслу, языку форм и субстанции идентичны с созданиями готической архитектуры и династического государства, с тенденциями нашей становящейся все более социалистической хозяйственной жизни и нашей импрессионистской масляной живописи, с инструментальной музыкой и христианско-германской догматикой. Одно и то же мирочувствование говорит во всех. Они родились и состарились вместе с фаустовской душой. Они изображают эту свою культуру как исторический феномен в мире дня и пространства. Соединение отдельных научных аспектов в целое будет носить все черты великого искусства контрапункта. Инфинитезимальная музыка безграничного пространства Вселенной — таково всегда было глубокое взыскание этой души в противоположность античной с ее пластическо-эвклидовским космосом. Сведение в качестве мыслительной необходимости фаустовского мирового рассудка к формуле динамическо-императивной причинности, принявшее образ наделенного диктаторским авторитетом естествознания, — таково ее великое завещание духу грядущих культур, завещание высочайшей трансцендентности форм, которое, может быть, никогда никем не будет вскрыто. И с этим, усталая от своих стремлений, западная наука вновь вернется к своему душевному отечеству".

К концу Второй мировой войны появилась отличная книга Курта Пфистера об императоре Фридрихе II Гогенштауфене, которого уже в его время называли "Преобразователем мира". Эта книга, так я знал, очень нравилась Гитлеру и занимала его. Моя жена в 1945 году купила ее для меня — буквально за последние гроши, — чтобы прислать мне ее в лагерь. Так как мы как пленные были вынуждены жить там в любом отношении в недостойных человека условиях, ей пришлось с большим риском обходными путями передать мне эту книгу в лагерь. И я мог читать ее только тайком. Эта книга для меня — моя жена это знала — имела, конечно, решающее значение. Позже, спустя годы, она однажды сказала мне, что заметила в книге так много параллелей, и она знала, что они очень помогут мне выжить. И ведь именно так и произошло. Параллели действительно там есть, и не только в политическом смысле — имперская идея Западной Европы, — но и в чисто человеческом.

Босхарт однажды написал: "У гения есть что-то от инстинкта перелетных птиц". И ни о чем не говорит, если некоторые на это возражают: "Да, но Гитлер закончил в итоге огромной катастрофой!" Мы, люди, очевидно, не созданы для того, чтобы знать, почему мы живем и что на самом деле лежит за нами. Вероятно, это только сделало бы нас сумасшедшими. Наше задание вытекает из нашего долга, и наш долг восходит к свойственным природе этическим законам. Их можно узнать внутри нас и повсюду вокруг нас для каждого. И чудеса природы должны стать для нас стимулом, чтобы идти правильным путем, а именно: путем вечного порядка природы.

Сегодня к оценке даже самых гениальных людей подходят прямо-таки преступно легкомысленно. Лгут и обманывают даже не ради идеалов, а только ради звонкой монеты. Глубже больше стараются не заходить. Отлив дошел до самой низшей точки, и как раз сейчас наступило время, чтобы прилив накатился на него, поборол его, смыл всю грязь на сушу, где она сгорит на солнце, и вода опять станет такой прозрачной, что мы, по крайней мере, там, где стоим, снова сможем увидеть дно.

Не критика и не наука помогли мне узнать Гитлера как человека, а наблюдение за его мышлением. Мне повезло, что я мог наблюдать за ним во внеслужебной обстановке, без каких либо обязательств и каких-либо предубеждений. По своему происхождению я был, пожалуй, самой резкой противоположностью ему. Каждый из нас открыто признавался в этом другому. Этот факт был, вероятно, ключом для более позднего понимания, которое также основывалось на взаимности. Я был для него интересен не из-за моего происхождения, а именно потому, что он обнаружил во мне революционного человека, как он сам позже однажды мне сказал. Для него я был первоначально загадкой — как и он для меня. Он завоевал доверие ко мне типичным для него способом: а именно вследствие того, что он видел, каким чудесным был мой брак. Он, пожалуй, не ожидал как раз этого у человека моего происхождения.

Он всегда радовался счастливым бракам. Это, я полагаю, как-то было связано с его любовью к матери. Если он видел несчастный брак у его друзей и товарищей, то он не успокаивался до тех пор, пока не мог снова примирить супругов друг с другом. Так было и в случае с браком Геббельса. Я сам видел это во многих случаях, и иногда упомянутые лица вовсе не стоили, по-моему, этой заботы главы государства. В случае Геббельса, тем не менее, было просто счастьем, что он сделал это. Человеческое у него всегда превалировало над политическим — или скорее: политическое считалось для него таковым только до тех пор, пока оно представлялось ему справедливым с точки зрения человеческого.