"Знамя" - журнал от кутюр.
Для новичков скажу (чтобы они не были столь глупы как я десять лет назад): журнал находится в постоянном поиске интересной прозы, и нет ничего легче, чем напечатать в "Знамени" любую блестящую рукопись. Никакие связи здесь не срабатывают. Имя не выручает. Напечататься второй раз труднее, чем первый, а третий раз - намного труднее, чем во второй. Основа публикации одна - пылкое увлечение всех новым текстом. Каждый раз это последний душераздирающий любовный роман.
Михаил Кураев
Проработав почти тридцать лет на киностудии, я оказался так или иначе причастен к появлению на свет около полутора сотен кинофильмов.
История создания, вернее, появления на свет большинства фильмов намного интереснее самих этих кинокартин.
Иногда мне кажется, что история моих отношений с журналом "Знамя", с населявшими и населяющими его людьми, намного интереснее, чем все вышедшее под моим именем в этом журнале.
Журнал - в изначальном смысле дневник, поденная запись...
Эх, если бы в журнале велся журнал, если бы велась поденная запись, отражающая все, именно все перипетии, сопутствующие всем без исключения публикациям!
Для истории отечественной литературы, для истории нравов, для человекознания это был бы материал и документ неизмеримой ценности.
И в рассказе о том, как принимались, как отбирались, как печатались рукописи, с какой полнотой запечатлелось бы ускользающее в никуда время.
Представляю себе юбилейную ночь, в пустом кабинете главного редактора соберутся все, нет, не авторы, а именно публикации и заговорят...
"Ты как сюда попала?" - "А ты?"
Искалеченные цензурой, иссохшие в ожидании, до неузнаваемости улучшенные усердными редакторами (сам был усердным редактором, знаю!), сироты, явившиеся на свет после смерти родителя, бродяги, проныры, румяные наследники литературных генералов, потное потомство литературных прапорщиков...
- Эй ты, "Чехов с нами?"*, ты откуда взялся? Небось Лакшин, Владимир Яковлевич...
- Лакшину-то меня как раз и не показывали!
- Обожди, ты с какого года? С 90-го? Значит, при Лакшине.
- Владимир Яковлевич еще в редколлегию входил, но уже "Иностранку" принял.
- Вот я и говорю, при нем.
- При нем-то при нем, только меня ему не показывали, иначе мы бы с тобой здесь не встретились.
- Ну, "Чехов с нами?", ты даешь! О Чехове и мимо Лакшина?! Давай, давай, все по порядку...
- Обожди, хоть познакомимся, сама-то ты из каких будешь? Худая какая-то...
- Да я - последняя публикация Юры Апенченко. Все расскажу, не заскучаешь! Но сначала - ты. Я первая спросила!
...Увы, я знаю, да и то не подноготную, только историю десятка своих публикаций в "Знамени", но, пожалуй, каждая из них занимательней, чем сам текст.
А кроме историй публикаций, вокруг каждого журнала еще и сонмище историй неопубликованных вещей, непубликаций!
Экая армада, уверен, поучительнейших сюжетов.
Вот и в истории моих отношений с замечательным журналом, быть может, самое интересное - это история непубликации моей вещи, случайно, через третьи руки попавшей в редакцию, не подозревавшую о существовании еще одного сочинителя.
А дальше, как в романе "Евгений Онегин"...
Сначала я получил великодушную отповедь, из которой узнал, что не всякий меня поймет так, как понял рецензент В. Новиков. Впрочем, сочинение было названо "талантливой неудачей". Спасибо, но я вам не писал. Вместе с возвращенной рукописью (за это действительно спасибо) получил еще и профессиональный совет сделать из этой "неудачи", типа того, или хороший роман, или три удачных рассказа. Да если б я умел хорошие романы писать или удачные рассказы... А в конце уже строго: "Третьего не дано". И подпись.
Дальше опять как в "Онегине". После публикации этой вещицы в соседнем журнале в "Знамени" меня полюбили...
Впрочем, не буду обольщаться, может быть, и не полюбили, чего ради, но влюбить в себя сумели, да еще как. Коллектив располагал для этого богатыми возможностями. А такому обаятельному, интеллигентному и настойчивому главному редактору, каковым был, по моему убеждению, Григорий Яковлевич Бакланов, это и вовсе не стоило трудов.
Едва ли Григорий Яковлевич помнит, а мне-то уж не забыть, как он просто заставил меня написать повесть для своего журнала. Главный редактор сумел вселить в едва начавшего печататься автора уверенность в том, что он, в отличие от господина Журдена, может не только говорить прозой, но и писать.
А потом была чрезвычайно для меня важная публикация рассказа "Куранты бьют", где был "опробован" на публике герой обширного (в моих пределах) сочинения, с которым я возился уже лет двадцать, увязая в сомнениях. Не будь этой публикации, сомнения, кто знает, тянулись бы и поныне...
И вот последний урок.
Герой рассказа, недавно опубликованного в журнале, подлинный мой преподаватель подлинного марксизма-ленинизма. Для оживления своих и без того незабываемых лекций Иван Васильевич любил бросить в аудиторию вопрос: "Партия нас учит к чему?".
Но блеснуть твердой выучкой и задать всего лишь самому себе вопрос: "Иван Васильевич учил нас к чему?" - мне в журнале не позволили, и написанное безграмотным пером было заменено правильной типографской краской: "Иван Васильевич учил нас чему?".
И потому ничего не остается делать, как задать себе юбилейный вопрос: "К чему меня учит журнал "Знамя"?
Ответов набежало очень много. Предлагаю лишь три, представляющие, на мой взгляд, общественную ценность, и в надежде на похвалу за любовь к цифре "три", в "Знамени", помнится, за это хвалят.
Первое. Не отличай пораженье от победы, найдутся люди, умеющие это сделать получше тебя.
Второе. Дорожи собственными ошибками, не пользуйся без нужды чужими, даже когда их дружески и настойчиво предлагают.
Третье. Выпускнику театрального института дороги заветы бессмертных, и потому и на пороге, и за порогом любимого народом журнала в минуты радости и в дни печали повторяю:
Люби "знамя" в себе, а не себя в "Знамени".
А это уже почти тост!
Всех, кто причастен празднику, - с праздником!
Инна Лиснянская
Однажды в "Знамени" лет пять тому назад я пила кофе. Да, не смейтесь, я действительно пила кофе, и не в отделе поэзии, где подобное со мной все-таки могло случиться, а на самом верху. До этого случая и после него я никогда так высоко не взлетала. Я не вхожу в литературную элиту, чтобы меня журналы приглашали на праздничные мероприятия, а также не вхожу в число авторов, норовящих непременно добраться до редактора или в крайнем случае до его первого зама. Помнится, когда Ярослав Смеляков году в шестидесятом в вестибюле ЦДЛ познакомил меня с Твардовским, тот спросил, почему я, которую он охотно печатает, приходя в "Новый мир", ни разу не поднялась к нему в кабинет. Я смутилась: "Простите меня, Александр Трифонович, но я без приглашения не прихожу. И для чего? С отделом поэзии все у меня хорошо складывается, к чему вас беспокоить?.." - "Ко мне поэты сами ходят, без приглашения", - почему-то задумчиво ответил Твардовский.
Но сейчас-то я о "Знамени", а не о "Новом мире" рассказываю, а то бы еще принялась говорить, как, по совпадению, что ли, после ухода Твардовского из "Нового мира" у меня нигде и ничего хорошо не складывалось - повсюду прекратили печатать аж до 1987 года.
Так как же случилось, что я пила кофе с конфетами "Каракум" в кабинете Натальи Борисовны Ивановой, где собралась вся редколлегия? Правда, я поначалу упиралась: мол, подожду в коридоре. Так как кофепитие было деловое.
Однажды мне позвонила Наталья Иванова: "Инна Львовна, в десятом номере мы печатаем эссе вашей дочери. Что же вы нам никогда не говорили, что Елена Макарова продолжает писать прозу?". Я стала что-то бормотать насчет того, что неудобно предлагать журналам произведения своей дочери. Иванова ответила: "Поскольку Лена сейчас живет в Иерусалиме, будьте представителем. Как что напишет - показывайте нам".
Так что, став представителем, я спустя год передала "Знамени" роман Лены "Смех на руинах". И когда Лена приехала в Москву, я, уже зная, что роман принят, но есть разговор, разволновалась и отправилась вместе с ней солнечным июньским днем в редакцию - мол, тепло и светло, подожду в коридоре. Не терпелось узнать, что за разговор. Но меня пригласили присутствовать, и я была счастлива. Ибо мою Макарову хвалили, однако предлагали ей сделать "журнальный вариант" романа так, чтобы он поместился в двух номерах. На самом деле задача для автора оказалась не из легких, но я пила кофе с "Каракумом" и легкомысленно пребывала на воздусех. Тем более что в присутствии Евгении Кацевой, Елены Холмогоровой и Елены Хомутовой и даже при заглянувшем на минутку редакторе Чупринине похвалы перепали и мне. И не только как матери Макаровой. Руководство в лице Натальи Ивановой предложило: "Давайте, как-нибудь опубликуем Инну Лиснянскую в одном номере с Макаровой под заголовком "Дочки-матери". Так, смеясь и улыбаясь, редколлегия сообща с автором и незадачливой мамашей пила кофе и прикидывала, как наилучшим образом, не нанося ущерба пятисотстраничному произведению, сократить его текст эдак страниц на 150. Кто его знает, может, у нас и на более верхнем верху вот так, за чашкой кофе или за рюмкой, весело решаются куда более серьезные дела, чем художественный вымысел? Все, что возможно ернически измыслить, - возможно в жизни. Однако выше, чем однажды в "Знамени", я не подымалась.
