— А если я отыщу то интервью, в котором вы неуважительно отзываетесь о нем, можно ли мне рассчитывать на соответствующую сатисфакцию?
— Ни в коем случае! Почему я должен отвечать за чушь, которую кропают другие?
— Чуть раньше мы говорили о подражании своим литературным кумирам. Обычно таким манером мы завоевываем писательское признание хоть каждый, конечно, стремится говорить своим языком. Считаете ли вы, что борьба за собственный стиль важна для начинающего писателя, или можно обойтись без нее?
— Я все-таки посоветовал бы поискать свой стиль, поскольку — по моему мнению — нет литературы без индивидуальности. Это не догма, провозглашенная ex cathedra, поэтому я не стану ее отстаивать, как отстаивают независимость. Моему издателю доводилось показывать мне некоторые из присылаемых ему рукописей и интересоваться моим мнением относительно них. Я быстро перелистывал несколько страниц, затем говорил, например, что данный текст изящен. Когда я делился своими ощущениями с издателем, он порой отмечал, что ему, увы, не нравится тематика данного произведения. Я отвечал: важно не то, о чем пишут, важно — как. Тематика — вопрос вторичный. О писателе свидетельствует не поднятая им проблематика, а его стиль. Если авторский стиль хромает, невнятен или неиндивидуален, то я сразу похериваю такое произведение.
— Какое-то время назад вы упомянули о своих интертекстуальных пристрастиях. Они бесспорны. Для исследователей постмодернизма вы будете отличным кормом. Но не они меня в данный момент интересуют. Меня больше всего волнуют переводчики, особенно когда вы обращаетесь к польской литературе и культуре. Наверняка они от всей души вас проклинают.
— Порой я действительно им сочувствую, ибо сам когда-то занимался переводами и знаю, как это обязывает. Во-первых, очень трудно переводится юмор, поскольку не всегда то, что смешит нас, забавно для другой национальности. Во-вторых, часто недостает диалектных и жаргонных соответствий, что очень затрудняет перевод. В некоторых языках есть возможность выкарабкаться из положения тем или иным способом. Например, так же, как нас смешит чешский язык и его специфичная мелодика, так и чехов смешит речь моравцев, поэтому мой чешский переводчик, желая перевести шутливый текст, пользуется моравским диалектом. Но это действительно тяжкий труд. Многие переводчики моих книг просто спрашивают, что я имел в виду, не скрывая, что не знают, что делать с этой неприятностью. Есть и такие, которые не спрашивают, а просто делают что хотят. А чтобы убедиться, настолько трудна работа переводчика, достаточно пробежать взглядом несколько переводов или включить телевизор и, слушая оригинальную звуковую дорожку, посмотреть, что нам преподносит господин переводчик. Можно обнаружить наикомичнейшие вещи. Наикомичнейшие!
— Однако, зная это, вы тем не менее ничтоже сумняшеся вводите в свои романы всевозможные намеки, цитаты и идиомы. Если не каждый поляк в состоянии все это уловить, то что уж говорить о переводчиках?
— От хорошего переводчика требуется знание языка, с которого он переводит, и умение перенести это на свой язык. Это искусство, искусство высокое и элитарное, поэтому не все у нас — художники, и не все могут ими быть. Разумеется, я не такой уж оптимист, чтобы утверждать, будто все читатели распознают усердно вставляемые мною в текст цитаты. Скорее, я думаю, это мой небольшой шутливый реверанс небольшой группе людей. Не тех, которые подпрыгивают, когда наталкиваются на фразу Заглобы, торжествующе восклицая: «Да подохни я и блохи мои! Узнаю, ха, узнаю! Он стибрил это у Сенкевича!» Нет, я делаю это для тех, кто улавливает тонкость игры и знает, что это не плагиат, а подмигивание.
— Вводя в свои книги намеки на другие произведения, вы испытываете приятность, это понятно, но получает ли такое же удовольствие читатель, расшифровывая их? А может, он злостно реагирует, чувствуя себя задетым, этаким простачком, над головой которого два престарелых выпускника галицийских лицеев перебрасываются латинскими цитатами, восторженно перечисляя авторов либо заканчивая фразу по-гречески или по-латыни?
— Возможно, да. А возможно, и нет.
— Я воспринимаю это как тонкую экстра-игру, но, быть может, не все думают так. Подобного рода интеллектуальные развлечения вообще-то прекрасный предлог для критиков, чтобы разложить вас по полочкам.
— Именно по этой причине — вы правы — некоторые критики пытаются отнести меня к постмодернистам. Они исходят из предположения, что все уже было, а значит, и моя проза, как шампиньон на конском навозе, растет на литературной массе, накопившейся до нее. Если считать это признаком постмодернизма, то, конечно, я — постмодернист, поскольку ничего б не написал, если б до того ничего не прочел. Если дело действительно в этом, то лучшего определения на придумаешь. Я — шампиньон и вырос на гигантской куче конского навоза, именуемого всемирной и отечественной литературой.
— Я уже приметил в нескольких ваших интервью воинственное фырканье в ответ на навешивание ярлыка постмодерниста. Между тем вы сами напрашиваетесь, потому что трудно, как ни говори, назвать ваше творчество жесткой фэнтези. Вы бьете во все — не скажу колокола — но колокольчики, чтобы спародировать Ольгу Токарчук[169].
— Я не обижаюсь, когда меня называют постмодернистом, но пытаюсь доказать, что, если писатель не просыпается утром и не твердит себе во время бритья: «Сегодня, в четверг, я буду постмодернистом», то он не постмодернист. Подгонять теорию к тому, что кто-то написал, не запрещается… (Минутное колебание.) но через пятьдесят лет после смерти автора. Делать же это еще при его жизни — доказательство кретинской наглости, свойственной нашей критике. Утверждая, что данный автор — постмодернист, поскольку здесь позаимствовал у одного, а тут процитировал другого, можно прийти к выводу, что первым постмодернистом был Гомер. Он же наверняка начинал не на пустом месте, а тоже к чему-то обращался, только — к сожалению — мы не знаем, к чему и к кому. И я, кстати, не думаю, что, входя в театр «Глобус», кто-нибудь останавливал Шекспира, идущего с рукописью под мышкой, и кричал: «Привет, Билли, ты вроде бы революционизируешь елизаветинский театр?» Скорее всего наверняка говорили: «Привет, Билл, а здорово у тебя получилась шуточка, ну, с тем, как его… ну… с черепом… этого… как его? Макбета, что ли?» Однако спустя достаточно долгое время уже, и верно, можно было бы Шекспира как-то к чему-то причислить. Но после достаточно долгого времени!
— В поле интересов писателей, которых причисляют к постмодернистам, например, Кальвино, Желязны, Фаулза или Гретковской, неоднократно появляется Таро. Когда-то о «Башне Шутов» вы сказали: «Если у кого-то возникают ассоциации с Таро, то это соответствует истине». Я прочел, вероятно, все рецензии на «Башню», но никто из рецензентов этого мотива не отметил. Или вы ввели Таро в текст ради собственного удовольствия? Так, может, стоит пояснить, как и зачем? Пусть и другим будет приятно.
— Говорите, ни один из рецензентов не заметил? Ах-ах, это ж надо! Ни один из тех гениев, которые все знают и распоряжаются душами? Которые читали все, что рецензировали? Ах-ах! Ладно, шутки в сторону. На Таро указывает название, и оно же несколько раз упоминается в тексте книги. Речь идет об одной из карт Таро, шестнадцатой из так называемых старших арканов, о Башне… На этой карте изображена башня, пораженная молнией, и падающая с нее фигурка человека — шута.
В Таро эта карта — символ разрушения и смерти. А само Таро — символ и аллегория rite de passage, пути инициации, являющейся лейтмотивом книги.
— Возможно, это не столь важно, но меня в книге поражают также многочисленные повторы — например, всякий раз, когда должно что-то случиться, герои проходят мимо покаянного креста. Таких «игр в эхо» в «Башне Шутов» много. Почему?
— Потому. У Вийона: «Но где снега былых времен?». У Мицкевича: «Литовский холодец в молчаньи дружном ели». А мне что, нельзя?
— Можно, почему нет? Только иногда неплохо было бы знать, что имеется в виду, в чем тут дело? Например, в «Башне Шутов» приора монастыря кармелитов пожирает сифилис… Ну хорошо, скажет наблюдательный читатель, этот Сапковский чихает на все и вся, ведь известно же, что сифилис привезли из Америки значительно позже… Ну ладно, но тут же в его голове должен зародиться следующий вопрос: какова семантическая надстройка в этом приеме? Таким образом вы хотели напомнить, что в монастырях царит страшная распущенность? Или в этой игре скрывается нечто большее?
