Вещизм заложен в природе человека, тяга к вещам так же естественна, как потребность во вкусной и разнообразной пище, красивой сервировке, радующим глаз чашкам и тарелкам.
Хочется удобства, уюта, комфорта, изысканно одеваться, иметь удобную надежную машину, яхту, самолет. Идет закономерный процесс обрастания вещами, стремления украсить свой быт, найти и придерживаться своего стиля в одежде.
Армянское радио спрашивают: чем социализм отличается от капитализма?
Отвечаем: при капитализме человек работает, чтобы жить, при социализме он живет, чтобы работать.
Мы увлечения делили на благородные, пристойные (книголюбы, меломаны) и вещистские: ах, Эн Эн раб вещей, раб своих ботинок, у него уже пятнадцать пар!
Да хоть сто или двести, что в этом противоестественного, если он тратит на них свои, законно заработанные?
Осуждение вещизма накладывало запрет на взыскательность. Имеешь ботинки – ну ходи в них и в пир, и в мир, и в добры люди, от ботинок требуется одно – чтобы они не промокали. Ноге сухо – вот и довольствуйся, если на всех производить по пять пар ботинок, кожи не напасешься.
Борьба с вещизмом – это насаждение все той же неприхотливости, непритязательности. Изделия легкой промышленности, неконкурентоспособные на мировом рынке, находили сбыт внутри страны: выбирать было не из чего. От отечественного ВЕЩИСТЫ шарахались в сторону.
Одно из самых потрясающих открытий после апреля 1985 года – это то, что американцы тоже люди со своими радостями, проблемами и сложностями, люди, которые в мире с нами нуждаются ничуть не меньше, чем мы в дружбе и согласии с ними. Они тоже ненавидят ложь, политиканство, мафию, лицемерие. Им свойственны земные огорчения и радости. И вообще все мы, вместе взятые, составляем единое целое – Землю людей. Только от единения усилий зависит спасение нашей планеты, которую – каждый народ порознь – мы столь энергично губим.
Это эпохальное открытие поспособствовало коренной ломке насаждавшихся, но, по сути, так и оставшихся чуждыми взглядов на жизнь как смертельное противоборство двух враждебных систем – ТОЙ и ЭТОЙ. Мы вдруг обрели чувство слова, стали вдумываться, что же пели.
И как один умрем
В борьбе за это.
Но помилуйте, если все умрем как один, с кем же останется ЭТО? И зачем же ЭТО, если оно всех погубит?
Кони сытые бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага!
Недопроявил бдительности усатый генералиссимус: встречать врага копытами – это встречать по-сталински, ну и ну!
Нам Сталин дал стальные руки-крылья,
а вместо сердца – пламенный мотор.
Вот и сляпали бессердечные, обмоторенные существа то, что получилось.
Человек всегда имеет право на ученье, отдых и на труд. Труд в СССР стал делом чести, делом славы, делом доблести и геройства – сказано Сталиным. Существовал и такой термин – «перековка трудом». Ее, эту перековку, проходили на Соловках и на Беломорканале, на Колыме и великих стройках коммунизма, были задействованы десятки миллионов человек, именно ТАМ терявших свой, данный природой, облик. За пятиминутное опоздание на работу (извините, на дело чести!) следовало попадание на «перековку». Страна стала сплошной зоной «труда». И осталась.
Драматург Николай Погодин в тридцатые годы сделал себе имя пьесой «Аристократы» – о «перековывающихся», ставших – подумать только! – орденоносцами. Пьеса была рекомендована к постановке.
Пролетарский писатель Максим Горький лил слезы умиления от увиденного на строительстве Беломорканала (название папирос «Беломор» – в честь этой эпохальной стройки, где покойников не успевали хоронить). Автор «Матери», ярый ненавистник эксплуатации, восславил жизнь и труд каторжников, пришел в восторг от того, что социализм и отбросы общества, каковыми считали заключенных, перевоспитывает в нужном для себя духе. И в этом он увидел проявление «железной воли Иосифа Сталина», у которого на закате лет служил одописцем.
В магазине увидели хозяйственную сумку, а на ярлыке – «Объединение "Спецтруд"». Все понятно: зэковская работа. У нас в уголовном кодексе по сю пору существует статья наказания исправительно-трудовыми работами, наказание ТРУДОМ, который – как это? – «дело чести, славы, доблести и геройства». Проштрафившегося направляют на самую грязную, самую тяжелую работу с мизерной оплатой, из которой еще вычитают 10-20 процентов – удерживают! – в фонд государства. Безотказная форма самого натурального закабаления! В случае отказа избирается мера пресечения, связанная с лишением свободы.
Законодательно установлено деление на труд чистый, престижный, и на презираемый. Но, простите, нет в перечне профессий ни одной, не нужной обществу, раз эти профессии существуют, без них не обойтись! А в перечне этом – посудомойки, уборщицы, грузчики, санитарки: попробуйте представить себе без них нашу жизнь!
ОБОЙДЕМСЯ ЛИ БЕЗ ПОКОЙНИКОВ?
Свою лепту в искажение нормальных представлений о труде вносят и недальновидные средства массовой информации. Уважаемая газета написала, как о трагедии: олимпийский чемпион по хоккею опустился до работы могильщика, необходимо срочно его спасать! Помилуйте, спасать-то от чего? От труда? Кстати, очень тяжелого, особенно в ненастье или зимой. Разве могильщик – пария общества? Разве автору душераздирающей сенсации никогда не приходилось никого хоронить? И вообще – почему олимпийского чемпиона надо спасать, а его сотоварищей по кладбищу – не надо? И что будет, если всех спасем: кто же станет хоронить умерших? Эликсира бессмертия пока не имеется.
Давайте спасать от труда в общественных туалетах, в моргах – мало ли мест, где работа не из приятных, но так же необходима, как и каждая другая. Что тогда получится? Во всем мире почетен любой труд, который оплачивается.
В связи с этим обратимся к американским впечатлениям Маяковского:
«При встрече американец не скажет вам безразличное:
– Доброе утро.
Он сочувственно крикнет:
– Мек моне? (Делаешь деньги?) – и пройдет дальше. Американец не скажет расплывчато:
– Вы сегодня плохо (или хорошо) выглядите. Американец определит точно:
– Вы смотритесь сегодня на два цента. Или:
– Вы выглядите на миллион долларов.
О вас не скажут мечтательно, чтобы слушатель терялся в догадках – поэт, художник, философ. Американец определит точно:
– Этот человек стоит 1230000 долларов.
Этим сказано все: кто ваши знакомые, где вас принимают, куда вы уедете летом и т. д.»
ПРАВО НА БОГАТСТВО – ПРАВО НА МЕСТО В ЖИЗНИ
Добавим к этому: в Америке нас ни разу не спросили, сколько мы получаем. Вопрос ставился иначе: сколько мы зарабатываем? То есть: сколько мы стоим. Нет, и там есть профессии престижные и не очень, но все-таки Америку не удивляет, если в табели о рангах могильщик может стоять выше продавца, писателя так же, как и грузчик, уборщик мусора. Место в табели – от заработка. Америка не любит нахлебников, в почете – работящие, и почет в прямо пропорциональной зависимости от уровня доходов. Престижней тот труд, который приносит дохода больше. Перефразируя нашу пословицу, можно сказать: встречают по одежке, провожают по твоим доходам.
Это – стимул трудиться, стимул к богатству, тяга не к должности, а к месту, где можно больше заработать. Отсюда и поражающая наших советян раскрепощенность, отсутствие всякого заискивания перед должностным лицом, ощущение единства и равенства: да, ты богат, но и у меня дела идут в гору. Право на богатство – это право на место в жизни: оно за-ра-ба-ты-ва-ет-ся. Элемент протекции сводится к минимуму: как можно человека, стоящего пять центов, рекомендовать на миллионный пост?
Американец дорожит своей репутацией, ему невыгодно рекомендовать тупицу или бездельника, это не принесет ничего, кроме убытков. Американец не запускает бумерангов, привык взвешивать и прогнозировать каждый шаг так, чтобы оставаться с прибылью.
У нас анкеты, номенклатура, отделы кадров, ни один мало-мальски серьезный кадровый вопрос не решался без ведома парторганизации – кадрами занималось столько народу, что подсчитать невозможно. Уборщицу, дерзнувшую попасть на работу в почтовый ящик, «просвечивали» в КГБ до полугода, изучали всю подноготную. Ей зарплата шла тридцать рублей в месяц, а одно «просвечивание» обходилось в десять-двадцать тысяч рублей. Да откуда же нам быть богатыми, коль мы столь расточительны!
Кстати, почти все советские журналисты, писавшие об Америке, действовали по шаблону Горького: непременно шли в трущобы, показывали изнанку. Это относится и к Маяковскому, и к авторам «Одноэтажной Америки», и к другим, немаститым; помойная яма всегда оставалась пахучей.
