определениями явно угадываются образы простых русских крестьян и рабочих, которые вынуждены отстаивать свои интересы с оружием в руках».
Про что великое стихотворение Александра Блока «Девушка пела в церковном хоре…»? Оно про всё: и про Россию, увязшую в одной войне и находящуюся накануне других войн и революций, про обманчивость надежд, и, наоборот, про великую силу надежды, которая становится материальной силой, оно про фотографическую картину луча, бьющего сверху вниз сквозь церковные окна и про голос, летящий в купол, как в небо. И одновременно ни про что из этого. И наверняка про то, что никакой из образов нельзя отделить от других.
09.07.2018
Поршень истории (о смерти одного писателя и переменах в общественном вкусе)
Человек подобен столяру: столяр живёт, живёт и умирает, и человек — тоже.
Шолом-Алейхем
Умер писатель Ганичев. Я узнал об этом случайно, а ведь он был предметом ненависти довольно большого количества моих знакомых. Дело в том, что я застал ещё газетно-журнальные войны восьмидесятых и девяностых — в них противостояли два союза писателей. Члены одного условно назывались «демократами», а члены другого — «патриотами». Это были довольно бурные выяснения отношений, как-то я совершенно случайно увидел, что патриотически настроенные люди сожгли куклу, изображавшую поэта Евтушенко (кажется, это помогло ему с выездом в Америку). Словесное противостояние шло на фоне того, что активы огромной писательской империи, Министерства по делам литературы, таяли — причём стремительно исчезали не только вещи движимые, но и, казалось бы, никуда недвижимые.
Другие поколения, и моё в том числе, не помнили того времени, когда литература была делом по-настоящему государственным, они не помнят, когда членам Союза писателей оплачивали больничные листы, кормили и поили. Деньги были государственные — других денег не было. Финансовая история Союза писателей СССР вряд ли будет написана, между тем она не менее интересна, чем история приватизации в России. Когда об этом прошлом я говорил со сверстниками, то не обнаруживал настоящего понимания той ситуации. Мы только умом могли понять жизнь накормленных писателей. Сердцем прочувствовать это не выходило, впрочем, в обыденной жизни я видел мало писательских детей. Итак, особой гордости в том, что нас кормили другие профессии не наблюдалось. Они, эти профессии, были нестыдные, интересные, и нам это нравилось. Поэтому кулуарная склока демократической и патриотической литературы проходила мимо. Споры продолжались, даже когда ресурсы исчезли полностью, и, наконец, активы превратились в пассивы. Что же касается общего имущества писателей, то как писали Ильф и Петров несколько по другому поводу, то все операции были занесены в банковские и трестовские книги на Счет Прибылей и Убытков и именно в тот раздел этого Счета, который ни словом не упоминает о прибылях, а целиком посвящен убыткам.
Всё это даже не забавляло — у меня была своя жизнь, в ней была любовь, дети, книги, друзья, — оттого истории про писательское имущество напоминали анекдоты о мебельных гарнитурах из старого романа. Интереснее сравнивать книги. Про себя я отмечал, что патриотические романы имели правильную идею борьбы с пороками, но как-то удивительно скучно написаны, а вот романы демократические оказались написаны интересно, а идеи в них присутствовали совершенно разнообразные, да и пороки описывались с тщательностью.
Так вот, тогда многие мои знакомые ругали Ганичева, который для них олицетворял тёмную антидемократическую силу, главу «патриотического» Союза писателей. Я с некоторым недоумением слушал эти речи, потому что не то что ненависти, но никакого злого чувства к этому неизвестному мне человеку не испытывал. Ну, да, он был два года главным редактором «Комсомольской правды», и доктором наук советского извода с диссертациями про комсомол (и автором книг «Из истории становления системы комсомольской печати», «Боевой опыт комсомольской печати (1917–1925)» и «Молодёжная печать: история, теория, практика». Потом времена переменились, и в дополнение к трём советским орденам он получил полдюжины наград Православной Церкви и способствовал канонизации адмирала Ушакова. Это тоже меня не удивляло — телевизор показывал мне много видных партийных деятелей, что теперь стояли со свечками в церкви.
В этом для меня не было никакого противоречия, это была неумолимая диалектика жизни, поэтому я хочу рассказать о другом. Хилон из Спарты, живший в VI в. до нашей эры сказал: «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды». Когда спорят или соглашаются с Хилоном, то часто забывают, что всё — благо. То, что казалось смешным при прошлом движении поршня, потом им не кажется. То, что кому-то видится обидным, по прошествии времени таковым не кажется. Наши суждения меняются, слова уносит ветер. Всё хорошо, и даже то, что роман Ганичева «Росс непобедимый», который немного похож на пародию, тут к делу. Прекрасно, что он так написан, потому что этот стиль — памятник времени.
Там императрица едет по Петербургу с княгиней Дашковой. Княгиня говорит ей, что мимо проплывают дома «Князей Щербатовых, Путятина, Тараканова. А этот самый большой — Ломоносова». Они останавливаются, и к ним выбегает растрепанная жена Ломоносова, крича:
— Михайло, Михайло!
«Екатерина властно подняла руку и, отстранив ее, вошла в дом, прошла прихожую и вступила в кабинет, в полутьме которого виден был беспорядок. Оный создавался поставленными вроде бы для выставки, а потому неуместными в квартире бирюзовыми чернильницами, ароматницами, табакерками, нюхательницами, диковинными графинами, кружками из цветного хрусталя.
Одно окно из цветного стекла обрамлено мозаикой, напоминало Ораниенбаумский „стеклярусный кабинет“. На столе стояла колба, какие-то приборы и навалены книги. Сам почетный академик (избранный в прошлом году), накрывшись пледом, дремал и, когда двери открылись, не спеша встал и с достоинством, как будто всю жизнь встречал дома коронованных особ, поприветствовал императрицу, поблагодарив за высокое посещение. Пригласил осмотреть дом». Потом «Щи были, но была и копченая семга, и говядина, и треска, и палтус, и шанежки, и морошка, и клюква, и малина.
— Все из Холмогор, матушка, — приговаривал, оживясь, Михайло Васильевич, радуясь, что императрица пробует гостинцы его радушных земляков.
На стене висела большая карта Европейской России, южные границы которой расплывчато упирались в Причерноморье и Северный Кавказ. — Великая страна, — молвила Екатерина.
— Да, сударыня, но она и взор алчущих соседей привлекает, и дальние державы ей завидуют. Прусский король, английская корона, да и французы с Цесарией не преминут земли наши урезать.
Императрица нахмурилась. Короны, хотя и соперничающих государей, трогать не стоило. Ломоносов продолжал:
— Да и не только сами, но и Порту османов натравить на нас хотят, и мы за их мыслями надзирать должны. А сколько народу православного погибает
