сказать художник своим произведением?» Советская критика подхватила этот вопрос, а тогдашние редакторы успешно боролись с неоднозначностью (или многозначностью) современников. Но Блок был уже мёртв, лежал на Смоленском кладбище, а потом и вовсе был зачем-то перенесён на Волковское, поэтому ему дела не было до того, как трактуют его стихи. Трактовали их вполне материалистически — как картину гибели империи и предчувствие революции.
Со временем, когда критики превратились в рецензентов и литературоведов, появился особый стиль высказывания об известных произведениях. «Смотрите, — говорил новый колумнист, — вот о чём это на самом деле». И рассказывал о предчувствии гражданской войны или о том, как в мае 1905 года эскадра адмирала Рождественского подходит к Цусимскому проливу — и так далее, вплоть до поражения в войне. Про это, говорили, и пишет Блок — «о том, что никто не придёт назад». Но дело в том, что хорошая поэзия куда сложнее, чем кажется.
Даже по поводу деталей нет согласия —
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, — плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
Кто этот младенец, «высоко у Царских Врат»?
Этот образ относили к изображению Христа-младенца на иконостасе. То есть там, где-то высоко, знающий всё, в том числе и свою будущую судьбу, Спаситель плачет о настоящем. Такая трактовка не единична — собственно, Роман Якобсон [129] писал: «Именно эта вертикальная перспектива открывает высоко, у Царских Врат, ребенка, причастного Тайнам, иными словами, Младенца на том образе Богоматери, который по обычаю высится слева от Царских Врат, непосредственно под иконой Тайной Вечери, увенчивающей Врата» [130].
Но ещё в 1910 году Александр Измайлов [131] заметил: «Смысл этого стихотворения не ясен. Но попробуйте понять его, предположив, что при нем есть примечание, приурочивающее его ко времени ухода нашего флота на войну. Богослужение… Девушка на клиросе в хоре… Радостное настроение веры и надежды… Флот благополучен… Только там, у Царских Врат, плачет сейчас причащённый ребенок. Плачет потому, что знает тайну — из ушедших никто не вернется» [132].
Об этом же говорят и современные священники.
В черновиках Блока есть несколько вариантов:
Светлую жизнь себе нашли.
как в основном тексте
голос был сладок
И луч был тонок и голос был сладок
Но за причастьем (?)
Но прячащенный у царских врат
Священник плакал у пурпурных складок
Плакал ребенок у пурпурных складок
О том, что никто не вернётся назад [133]
Стихотворению Блока с момента его написания посвящены не десятки, а сотни работ. Вот, к примеру обстоятельная статья Ирины Спиридоновой «Молитва в лирике А. Блока („Девушка пела в церковном хоре…“)», где, в частности, говорится: «В качестве основного церковного источника, формирующего „особость“ лирической модели стансов Блока „Девушка пела…“, исследователи называют ектению — всеобщую храмовую молитву „О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих“» [134] — то, о чём писал Якобсон.
Одним словом, серьёзных работ много.
Но тут есть определённая черта, за которую часто заступает популярное литературоведение.
Этот заступ связан с желанием сказать: «Тут поэт хочет нам сказать, что…».
Нет, мы не знаем точно, что нам хочет сказать поэт. Пример Блока-символиста тут особенно хорош, потому что чрезвычайно удобен для вчитывания. Хотя и с другими писателями происходит ровно то же самое.
Хорошо в этом смысле иметь дело с советскими писателями, которые то и дело, на какой-нибудь встрече с рабочими тракторного завода говорили прямо: «В этом своём романе я хотел вам показать, дорогие товарищи, как новый способ металлообработки с трудом преодолевает косное мышление старых руководителей». И хотя рабочие живо себе представляли фрезерование своего начальства, всё, в общем, было понятно. И даже если советский писатель подвирал, и на самом деле ему не хотелось ничего говорить, а хотелось построить дачу, и описание металлообработки на пятистах страницах было непременным условием, особых вопросов не возникало.
Но чем лучше книга, тем тяжелее сказать, что именно хотел сказать автор. Иногда литературоведы, подобные сыщикам, начинают допрашивать дневники и мемуары, а те предлагают им свои версии того, что думал или хотел сказать писатель. При этом дневники и мемуары кривляются на этих допросах не хуже какого-нибудь карманника, врут, противоречат самим себе и наговаривают на подельников.
Поэтому даже к признанию, которые, как нам говорили, является царицей доказательств, веры нет.
То же самое происходит с прототипами героев. Если произведение любимо миллионами читателей, и любовь эта длится годами, всегда находится человек, открывающий глаза публике, кто есть кто в романе. И хорошо, если автор выронил царицу доказательств в дневнике, записав, что Чёрный Лорд списан им с бухгалтера Синдерюшкина. Но даже с этим равно наше знание не полно. Нужно знать, что автор сознательно писал роман с ключом, шифровал героев, а это во многих чаще всего не так. Во всяком случае, тут лучше иметь поменьше уверенности в том, что мы влезли в голову мёртвого писателя, подобно тому, как один человек попал в голову Джона Малковича.
Блок делегирует эмоции читателю (понятно, что читатели бывают разные, и я слышал, как это стихотворение декламировали навзрыд, заламывая руки — но тут уж не убережёшься). Честные филологи действуют как хорошие сыщики, сопоставляя факты в интересах объёмной картины, всегда неполной. Они отвечают на вопрос, встречается ли где ещё у поэта образ корабля и в каком контексте, они рассказывают, что понималось в уже отдалившемся от нас времени под тем или другим словом. Они, наконец, шелестят черновиками и проверяют отвергнутые варианты, пытаясь понять ход работы над смыслом.
Дурным же пинкертонам хватает внешнего эффекта, красивого объяснения.
Но очень часто мы сталкиваемся с феноменом читателя, который прочитав что-то, сопоставляет символы и образы с имеющимися у него в кармане. И чем их меньше, тем проще ему даются обобщения. И вот он уже занимается выпасом народов, причём приговаривая: «Вы вот не знали, от вас скрывали, а я-то знаю». Так всегда бывает на выпасе: там нет места сомнениям, а есть «вам было невдомёк, но я вам расскажу» — с обязательным moralite-вишенкой на торте. Как пишет нам безвестный автор, быть может, школьного анализа этого стихотворения, что кочует с сайта на сайт: «Девушка пела о „кораблях, ушедших в море“ и обо всех „усталых в чужом краю“. За этими расплывчатыми и завуалированными
