решение – это формула счастья. Размышляя о своей жизни, он признает, что ему было трудно сбежать. «У меня патологическая потребность в заботе и защите», – говорит он. Его работа представляет собой долгую и непрерывную борьбу с начальством, считавшим его сварливым и своенравным. В ответ он заявлял, что они дают повышение только тем, кто лижет им сапоги и соблюдает их правила, а не за профессиональные достижения. «Мне хотелось бы жить в эпоху рыцарства», – говорит он, но ближе всего к этому он подошел, работая хирургом на французском военно-морском флоте, где, по его словам, рыцарский дух еще жив. Однако работодатели недостаточно ценили его. Они предложили ему досрочно выйти на пенсию и отказали в повышении по службе, на которое он имел право по выслуге лет (он так и не стал начальником медицинской службы, на что, по его мнению, имел право). Ему удалось сбежать на исследовательскую должность в военный госпиталь (хотя он не любит военных, торговцев и еще многие другие категории людей). Темперамент у него, как он сам признается, агрессивный, причем с детства. Неслучайно он посвятил себя изучению лекарств, влияющих на настроение, и обезболивающих, а в числе других его изобретений – анестезия путем искусственной гибернации [24]. Он до сих пор глубоко возмущен неспособностью французского медицинского сообщества признать важность его работы. Только зарубежные страны удостоили его премий, в том числе премии Ласкера. Сорока пяти лауреатам этой премии следом присудили Нобелевскую, но Лабори ее не получил.
Заводить друзей у него не особенно выходило. Все его друзья, говорит он, из детства, а с тех пор он знал только конкурентов. Это не совсем так, поскольку вокруг него образовался круг поклонников: кинорежиссер Ален Рене, например, отчасти излечился от уныния, читая книги Лабори, и именно поэтому снял фильм, основанный на его идеях. А Лабори, которому было за семьдесят, влюбился в гораздо более молодую женщину, с которой он и его жена теперь составляют трио, что «не удовлетворяет нас полностью, но и не разочаровывает». Самый серьезный недостаток, признаваемый им в себе, – что он не женщина, поскольку женщины умеют использовать оба полушария мозга и таким образом выстраивать более сбалансированную жизнь. Во всяком случае, есть то, от чего он убежать не может; по его собственному признанию, это не идеальное решение, но оно дает передышку.
У человечества богатый опыт по части ухода в воображение. Изначально врагом каждого был голод, и, когда его нельзя было победить с помощью еды, люди употребляли различные вещества. Самым распространенным европейским наркотиком в Средние века, скорее всего, были семена мака (его выращивали в промышленных масштабах на обширных территориях). С их помощью бедняки убегали от реальности в состояние, похожее на сон, их часто преследовали гоблины, вампиры и ужасающие видения, но, по крайней мере, страх не так изматывал, как голод. Непоседливым детям давали маковый настой, чтобы они успокоились. Когда голод охватывал большие районы, «люди-насекомые», напоминающие стаи саранчи, ели все, что можно было проглотить, совершая набеги на свалки, питаясь даже экскрементами, и медленно впадали в оцепенение, колеблясь между наркозом и неврозом, но во сне они ели.
Бегство в измененное состояние сознания ради успокоения или возбуждения было постоянным стремлением повсюду, во все века. Нет ни одной цивилизации, где люди не пытались бы уйти от обыденности с помощью алкоголя, табака, чая, кофе и всевозможных растений. У ацтеков, отличавшихся особенно мрачным взглядом на жизнь, было 400 богов питья и опьянения, называемых 400 кроликами. Они помогали им сбежать, но куда? Будучи трезвыми, ацтеки свободно обсуждали свои галлюцинации. Им мерещилось, будто их пожирают дикие звери, берут в плен в бою, обвиняют в прелюбодеянии и подвергают наказанию (разбивают им головы), или они воображали, что богаты и владеют множеством рабов. Выпивка не освобождала от привычных страхов, а скорее позволяла созерцать их, как фильм ужасов или фэнтези, пересматривать их снова и снова. Кактусы и грибы, которые они ели, вызывали у них «ужасающие или смешные видения» на несколько дней, но они упорствовали: «Они преисполнялись смелостью, чтобы не бояться ни битвы, ни жажды, ни голода, и они говорят, что это оберегает их от всех опасностей». Полностью осознавая опасность употребления одурманивающих веществ, они наказывали пьяницу за первое нарушение бритьем головы публично под насмешки толпы, а если он упорствовал, его приговаривали к смертной казни. Чиновников и священников казнили при первом же нарушении, а вот аристократы обладали привилегией – их душили вдали от посторонних глаз. Но когда пришла действительно серьезная беда, 25 миллионов представителей этого народа напивались и накачивались наркотиками до смерти, ничто не смогло остановить их, пока их не остался всего миллион. Это было величайшее массовое самоубийство в истории, несомненно ускоренное импортом европейских болезней, но окончательно уничтожила ацтеков именно потеря морального духа, вызванная испанским завоеванием, ознаменовавшим провал их цивилизации, – в каком-то смысле с этим событием можно сравнить крушение коммунизма.
В Европе модным средством от боли и скуки стал опиум – после того, как швейцарский врач Парацельс (1493–1541) изобрел опиумную настойку, названную лауданум. В 1854 году в английском медицинском учебнике говорилось, что опиум «несомненно является самым важным и ценным лекарством из всех materia medica, используемых при лечении от обычных недугов», хотя его курение считалось «опасным для физического и душевного состояния, особенно для низших классов».
В США с примечательной скоростью и гибкостью переходили от наркотика к наркотику, от одного побега к другому. В начале XIX века американцы удвоили потребление алкоголя, считая его символом своего эгалитаризма – все были равны перед бутылкой, и никто не мог отказаться: «Они пьют, чтобы быть свободными». Мужчина на полу таверны, кричавший: «Я так же независим, как США», хоть и не мог встать, выражал чувство, которое даже движение за трезвость не осмеливалось отрицать, поскольку позволяло своим членам напиваться 4 июля. Резкая перемена произошла в 1830–1850 годах: потребление алкоголя сократилось вдвое, и отныне зависимость от бутылки стала прерогативой меньшинства. Затем возникло повальное увлечение патентованными лекарствами с высоким содержанием опиатов, достигшее пика в 1900 году, в результате чего импорт опиума на душу населения увеличился в четыре раза. В этот момент у врачей возникли сомнения. И в течение следующего десятилетия курение опиума было в моде, вплоть до 1909 года, когда ввоз опиума запретили. Таким образом, сигареты взяли верх, чему во многом способствовала Первая мировая. Когда запрет на алкоголь распространился по стране, начиная с юга и запада, спасением стала кола с примесью кокаина. Кокаин был объявлен лучшим средством от пристрастия к алкоголю, опиуму и морфию, а также отличным общеукрепляющим средством. Уильям Хаммонд, начальник медицинской службы армии, с гордостью заявил, что выпивает бокал этого снадобья с каждым приемом пищи. Кокаин был официальным лекарством Hay Fever Association (Ассоциации аллергии). В барах подавали его с виски; в магазинах он был выставлен в виде ликеров; его раздавали шахтерам и строителям. Американские врачи наперебой хвалили его. Профессор медицины Пенсильванского университета доктор Джордж Вуд, президент Американского философского общества, даже рекомендовал его в качестве помощи тем, кто хотел быть добропорядочным и религиозным американцем, поскольку напиток обещал «улучшение наших самых замечательных душевных качеств, более теплый свет доброжелательности, склонность совершать великие дела, но благородно и с пользой, более высокий дух преданности и вместе с тем больше уверенности в себе и осознание собственной силы. Судя по всему, на какое-то время человек становится лучше, величественнее». Поиски спасения от посредственности и однообразия велись неустанно.
Французы долгое время удерживали мировой рекорд по употреблению алкоголя. Причина не в том, что они производят лучшие вина, ведь к своим лаврам они теперь добавили мировой рекорд по потреблению транквилизаторов и снотворного. Вероятнее всего, что в этой культуре искусственность почитают так же, как искусство. Придавать садовой изгороди причудливые формы, носить одежду, которая делает человека еще более уникальным, разговаривать витиевато – все это признаки схожего отношения, веры в то, что люди совершенствуются и их следует оттачивать и полировать, а не оставлять такими, какие они есть. Они бежали не в забвение, а в состояние, позволяющее им приблизиться к своему идеалу общительного и интересного человека, способного
