и поддерживается интернет-пространством, обладает совсем другой субъективностью, нежели та, что формируется в качестве габитуса из естественного социального круга:
• во-первых, такой — виртуалогенный — габитус (субъективность) лишён, если не считать биологических механизмов регуляции поведения, внутренней структуры (внутреннее понимание диспозиций — «хорошо/плохо», «правильно/неправильно», «старший/младший», «мужчина/женщина», «человек/общество», «красиво/некрасиво» и т. д.);
• во-вторых, субъективность такого габитуса не будет целостной: «правила поведения» сильно разнятся в зависимости от того, в какой среде живёт ваш виртуальный аватар — одно дело, если это, по сути, ваша «официальная страница», например в VK, и совсем другое — на какой-то игровой платформе (Warframe или World of Tanks), фейковом аккаунте в Instagram [121] или на странице в приложении для знакомств;
• в-третьих, если в рамках социальных отношений современный человек хоть как-то пытается «расти» с точки зрения самореализации, фактических диспозитивов власти, то в виртуальном пространстве этот «рост» задаётся правилами соответствующей «игры», которые придумываются разработчиками для того, чтобы вовлечь, привязать и максимально долго удерживать пользователя, а не потому, что они хотят сделать его лучше.
Мы трагически теряем то, что философы называют «субъективностью», потому как у нас более нет средств к её производству. И всё началось с того, что мы потеряли язык, который позволял бы эту субъективность формировать, язык, где за понятиями скрывается действительное содержание, которое и образует нашу «личностную глубину».
Возможно, кому-то это покажется незначительной утратой, но иначе, без этого языка, вы не сможете создать такие концептуальные модели, которые бы служили своего рода рамкой для конкретных габитусов и направления распространения социального давления. А без этой рамки управление социальными массами оказывается, по сути, невозможным.
Субъективность, произведённая единой социальной системой, есть инструмент её внутренней самонастройки, позволяющей и производить постепенные, с течением времени, трансформации габитуса, когда мы переходили от одной «генерации человека» к другой, перераспределяя направления социального давления.
Проще говоря, без этой когнитивной рамки общество лишается способа навигации социальной активности, и дальше мы сталкиваемся с эффектами, которые вряд ли кто-то мог ожидать ещё каких-то два-три десятилетия назад: от разобщения элит до возникновения новых и новых форм маргинального существования (порнозависимость, патологическая зависимость от компьютерных игр и социальных сетей, селфимания, киберпреступность и т. д.).
С другой стороны, мы видим, как информационная политика в Китае, напротив, всеми силами удерживает эту концептуальную рамку. Любой текст, исходящий от руководства страны, буквально пропитан «ценностями» (концептами) социальной справедливости, авторитета власти, коллективной ответственности, требования неукоснительного следованию праву и т. д., и это ещё не считая самой идеологии.
Впрочем, Китай прекрасно понимает, что в основе своей дискурс следует за практикой, а не практика за дискурсом. Именно этим объясняется создание системы, которая позволит незримым, хотя и опосредованно насильственным образом подкреплять дискурс «снизу».
Иллюзия виртуального «мира»
«Новый цифровой мир. Как технологии меняют жизнь людей, модели бизнеса и понятие государств» — так называется книга, вышедшая в 2012 году, авторства Эрика Шмидта, который работал председателем совета директоров и главным исполнительным директором в Google, был членом совета директоров Apple, Oracle и ряда других IT-компаний и возглавляет в Пентагоне управление по оборонным инновациям, и Джареда Коэна, который, будучи протеже Кондолизы Райс, начинал с «планирования политики» в Госдепартаменте США, а затем возглавил специальное подразделение в Google, которое занимается «инвестированием в проекты, позволяющие решать геополитические проблемы и предотвращать цифровые атаки».
В этой масштабной работе они живописуют прекрасный, «свободный» мир, который будет управляться магией современных технологий, если, конечно, «авторитарные режимы» не установят «виртуальных границ» и не станут подавлять «инакомыслящих».
«Могут измениться сами основы виртуальной идентификации, — с тревогой пишут в ней Э. Шмидт и Дж. Коэн. — Некоторые правительства, решив, что иметь тысячи анонимных, бесконтрольных и непроверенных граждан — „подполье“ — слишком рискованно, захотят узнать, кто скрывается за каждым онлайн-аккаунтом, и потребуют верификации на государственном уровне для усиления контроля над виртуальным пространством. В будущем ваша виртуальная личность вряд ли будет ограничена страничкой в Facebook — скорее всего, она станет целым созвездием профилей, созданных вами в интернете, которое будет верифицироваться и даже регулироваться властями. Представьте, что все ваши аккаунты — в Facebook [122], Twitter [123], Skype, Google+, Netflix, подписка на New York Times — привязаны к одному „официальному“ профилю. Рейтинг информации, связанной с верифицированными онлайн-профилями, в результатах поиска окажется более высоким по сравнению с контентом без такой верификации, а это, естественно, приведёт к тому, что большинство пользователей будут кликать на верхние (верифицированные) результаты. И тогда истинная цена анонимности может стать слишком высокой: даже самый увлекательный контент, созданный владельцем анонимного профиля, просто не будет виден в поисковой выдаче из-за своего чрезвычайно низкого рейтинга».
Проблема состоит в том, что, отрицая право государства на управление, Э. Шмидт и Дж. Коэн дипломатично замалчивают тот факт, что все эти данные и так собираются, только не государствами, а технологическими компаниями, и монополизация наших «цифровых аватаров» IT-гигантами идёт полным ходом, что наглядно демонстрирует тот же Марк Цукерберг, объединивший под собой уже три сети. Впрочем, очевидно, что это только начало пути: когда цифровые гиганты поймут, что их дальнейший рост невозможен, потому что всё население земли уже ими охвачено, они, как и завещал Карл Маркс, начнут поглощать друг друга, превращаясь в новый Левиафан.
Как резонно замечает на это Евгений Морозов в своей статье, посвящённой разбору этой книги, «Шлак будущего [124]. Познакомьтесь с гипотезой двух миров и её хаосом», фантазии о будущем Э. Шмидта и Дж. Коэна — это фантазии о прошлом.
«Так что же нового в новом цифровом веке? — задаётся вопросом Е. Морозов. — Его воспринимаемая новизна — „уникальный“ — это термин, особенно любимый Шмидтом и Коэном, — проистекает исключительно из их способности скрыть теоретическую пустоту использования ими „виртуального“. Более подходящим названием для этой книги было бы „Несколько новая и несколько цифровая эпоха“.
Но здесь на карту поставлено нечто большее, чем семантика. Поддельная новизна используется не только для того, чтобы делать дикие прогнозы, но и для того, чтобы предположить, что всем нам нужно идти на жертвы — сообщение, которое очень соответствует риторике Google по таким вопросам, как конфиденциальность».
По сути, Евгений Морозов прямо обвиняет авторов в подмене смыслов: обвиняя «государственный авторитаризм», они предлагают авторитаризм нового типа — «виртуальный», ещё более масштабный и непреодолимый. Впрочем, они не считают его таковым.
Когда тот же Эрик Шмидт сказал в интервью CNN, что «должен быть найден компромисс между соображениями конфиденциальности и функциональностью», обосновывая несерьёзность обвинений Google в сборе пользовательских данных, ироничные репортёры небольшого сетевого издания CNET опубликовали личную информацию о самом Шмидте, включая все его политические пожертвования, хобби, зарплату, место жительства, собранную с
