помощью Google.
В 2013 году Эрик Шмидт заявил, что ничего не имеет против государственной слежки в США и что она является «природой нашего общества». Однако, когда стало известно, что АНБ тайно шпионила за центрами обработки данных Google, он назвал эту практику «возмутительной» и тут же раскритиковал действия АНБ по записи телефонных разговоров американцев.
«Шмидт и Коэн, — продолжает Е. Морозов, — скорее будут рассказывать сказки о фантастическом влиянии новых медиа на подростков на Ближнем Востоке, чем общаться с этими подростками на своих условиях. „Молодые люди в Йемене могут противостоять старейшинам своего племени из-за традиционной практики невест-детей, если они решат, что широкий консенсус онлайн-голосов против этого“, — заявляют они. Возможно. В качестве альтернативы молодые люди в Йемене могут фотографировать и делиться мобильными фотографиями своих друзей, которые только что были убиты дронами. […]
Шмидт и Коэн крайне поверхностны в своих рассуждениях о радикализации молодёжи (которой Коэн руководил в Государственном департаменте до того, как открыл для себя прославленный мир футурологии). „Достучаться до недовольной молодёжи с помощью мобильных телефонов — лучшая из возможных целей“, — заявляют они высокомерным голосом технократов, корпоративных магнатов, которые смешивают интересы своего бизнеса с интересами всего мира. Мобильные телефоны! А кто такие „мы“? Google? Соединённые Штаты?»
И в самом деле, грань, о которой говорит Евгений Морозов, очень хрупкая. Но всё, в целом, становится на свои места, если предположить, что они, во-первых, считают США и обобщённый Google единым целым, а во-вторых, уверены в абсолютной геополитической гегемонии США (или, что, наверное, даже точнее — геополитической гегемонии Соединённых Штатов, возглавляемых обобщённым Google).
«Стратегия противодействия радикализации, которую продолжают формулировать Шмидт и Коэн, — пишет Е. Морозов, — читается как пародия на The Onion [125]. Судя по всему, правильный способ приручить всех этих йеменских детей, разгневанных ударами дронов, — отвлечь их — готовы? — милыми котиками на YouTube и Angry Birds на их телефонах. „Самая мощная стратегия антирадикализации будет сосредоточена на новом виртуальном пространстве, предоставляя молодым людям содержательные альтернативы и отвлекающие факторы, которые удерживают их от стремления к экстремизму в качестве крайней меры, — пишут Коэн и Шмидт. — Компании могут не понимать нюансов радикализации или различий между конкретными группами населения в ключевых регионах, таких как Йемен, Ирак и Сомали, но они понимают молодых людей и игрушки, которыми они любят играть. Только получив их внимание, мы можем надеяться завоевать их сердца и умы“».
«Обратите внимание на подмену, — указывает Е. Морозов, завершая свою статью: — „Мы“ больше не заинтересованы в создании „моря новых информированных слушателей“ и обеспечении йеменских детей „фактами“. Вместо этого „мы“ пытаемся отвлечь их всякими пустяками, которые Кремниевая долина слишком хорошо умеет производить. К сожалению, Коэн и Шмидт не обсуждают историю Джоша Бегли, студента Нью-Йоркского университета, который в прошлом году создал приложение, отслеживающее удары американских беспилотников, и отправил его в Apple, но его приложение было отклонено. Этот небольшой анекдот говорит о роли Кремниевой долины во внешней политике Америки больше, чем вся футурология между обложками этой нелепой книги».
Глава четвёртая. Управление людьми
Только в государстве существует всеобщий масштаб для измерения добродетелей и пороков. И таким масштабом могут служить лишь законы каждого государства.
Томас Гоббс
Поскольку законы биологии непреложны, то если наша социальная группа становится больше, чем 150 человек, нам необходимо появление неких инструментов управления людьми, в противном случае это приведёт к конфликтам, а то и просто к боевым действиям.
Роль таких «инструментов управления» в сообществах бо́льших, нежели наш естественный порог социальности, играют, с одной стороны, суверены, правители и законы (правила), чьё действие реализуется за счёт репрессивного аппарата («физическая власть»), а с другой стороны, «неписаные законы» — то есть этика, которая производится в рамках габитуса за счёт механики социального давления («символическая власть»).
Отсюда очевидно, что всякое нарушение единства, целостности власти, базирующейся на работе «репрессивного аппарата» — с одной стороны, и габитусов, социальных сред — с другой, неизбежно обернётся ростом социального напряжения в системе.
Именно этот процесс мы и наблюдали на фоне растущей глобализации, а пика он достиг с расцветом социальных сетей.
Общественная самоорганизация и процесс её саморегуляции уже в индустриальную эпоху приводили к формированию определённых социальных институтов — цехов, артелей, гильдий, коллегий, банков, профсоюзов, политических партий, бирж, ассоциаций специалистов, научных сообществ и т. д. Впрочем, на этом этапе при относительной независимости от государства они находились под полным его контролем.
Понятие габитуса и социального давления хорошо объясняет жизнь таких ограниченных сообществ, включая национальные государства индустриальной и начала информационной волны. Но уже они были невозможны без когнитивной социальной матрицы, определяющей толкование ценностей и смыслов, объединяющих общество.
Понятие «надстройки» в рамках исторического материализма в значительной степени отражает этот принцип.
«На известной ступени своего развития, — писал Карл Маркс, — материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый, переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче — от идеологических форм, в которых люди сознают этот конфликт и борются за его разрешение».
Важно понимать, что «надстройка» не может быть взята в одном месте и перенесена на общество, которое не обладает соответствующим габитусом и логикой социального давления. Однако эту ошибку совершают повсеместно, регулярно и с упорством, достойным лучшего применения. Думать, что «идеологию» можно внедрить откуда-то «сверху», не создав соответствующей почвы «снизу», — это значит ничего не понимать в человеческой природе.
Попытка насадить в России коммунистическую идео-логию оказалась, по сути, безуспешной, несмотря на огромное количество жертв. Проблема была решена «перелицовкой»: прежние габитусы и практики социального давления были перелиты в новые идеологические меха, специально под них адаптированные — советская идеология практически в точности копировала христианскую, православную структуру, лишь переименовав участников и события.
«Вечно живой Ленин» воплощал собой Спасителя, наследовавшего «ветхозаветным старцам» — Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, причём вместе они составляли «святую Троицу». Ленин явился принести «светлое будущее» — победу коммунизма («Царствие небесное») и обещал, что вера его воссияет на всей земле («Да здравствует мировая революция!»), хотя перед этим «Вторым пришествием» придётся и пострадать.
У него, конечно, были и апостолы — «видные
