эффект возникает теперь при попытке воспроизводства габитусов. Для того чтобы соответствующие структуры были интроецированы индивидом, важна цельность, внутренняя непротиворечивость социального давления. То есть все люди в рамках определённой социальной общности и определённого содержательного контекста (например, функционирующие в рамках того или иного социального института) должны играть по одним и тем же правилам, или, ещё точнее — в одной и той же пьесе, расписанной в традиционных практиках габитуса, буквально по ролям.
Как должен вести себя в конкретном обществе достойный муж, отец семейства? А как — врач или преподаватель? Как дети должны относиться к родителям, а родители — к детям? Как следует воспринимать государственную власть? Какая предпринимательская активность возможна в рамках этого общества?
Ответы на эти и тысячи подобных вопросов прорисовывают специфику данного конкретного общества — «западного» или «восточного», «патриархального» или «цивилизованного», «капиталистического» или «первобытнообщинного», в общем, какого угодно, — делая его уникальным, носителем особенного, его собственного, специфического габитуса.
Но вот этот «белый свет» социального давления проходит через установленные интернет-средой дифракционные решётки и превращается в «радугу»… И тут же всё, что находится перед нашим взором, меняет свои очертания: что-то становится чрезвычайно ярким, проявляется буквально до степени гротеска, а что-то, наоборот, словно бы проваливается в ничто, исчезает при взаимоналожении световых волн.
Дифракционная решётка символизирует «новый Вавилон» поглотившего нас интернет-пространства:
• если раньше человек был заперт в границах социального давления своего социума и был вынужден интроецировать структуру этих социальных отношений внутрь себя, становясь таким образом агентом соответствующего социума и его габитуса;
• то теперь он находится в крутящемся шаре дифракционных решёток, состоящих из противоречивых мнений, взаимоисключающих стратегий, бесконечного числа ролевых моделей, трансгрессирующих агентов, социопатических персонажей перманентных реалити-шоу.
По существу, то множество оптик, с которыми сталкивается современный человек, находящийся в пространстве интернета, социальных сетей и грядущего метавёрса, сводит на нет саму возможность социального давления. Да, социальное давление, как и прежде, оказывается на человека, но оно больше не организует его.
Социальное давление, оказываемое на индивида, передаёт ему не только некую систему ролей и практик, но и свойства системы, присущие любому естественному социуму с его внутренними иерархиями, системой сдержек и противовесов, определённых этических и просто поведенческих стандартов.
Однако никаких системных свойств нет ни в «новостных лентах» социальных сетей, ни в алгоритмах рекомендательных сервисов (по крайней мере пока) [119].
Сильно упрощая, можно сказать, что прежде социальное давление, создаваемое естественным сообществом, вменяло индивиду не столько какие-то конкретные знания и практики, сколько саму структуру своих отношений — своего рода машину по производству необходимых субъекту данного общества смыслов.
Обретший таким образом субъектность индивид, будучи слепком структуры габитуса своей социальной группы, может производить действия внутри её социальных институтов — не повторять, не имитировать, не разыгрывать, а именно производить из себя (экстериоризировать) комплементарное этому обществу поведение, способ мысли и восприятия реальности.
Сейчас же, когда социальное давление естественного социума больше не может производить габитусы индивидов, а из виртуальной среды они получают бесформенную массу знаний и практик, человек теряет прежнюю внутреннюю структуру, прежнюю, свою собственную, организацию. Это касается и мышления, и понимания отношений на разных уровнях социальной иерархии [120]. В условиях цифрового мира он лишь имитирует самого себя, превращаясь в пустой ретранслятор потребляемого им контента.
Получение внутренней «структуры» в прежних обстоятельствах социального давления — это не просто процесс обучения, а именно процесс «производства субъективности». Как писал Феликс Гваттари, сделавший понятие «производство субъективности» центральным концептом своей философии: субъективность производится «индивидуальными, коллективными или учредительными инстанциями». То есть не данными, не практиками, а инстанциями, то есть структурами.
Объясняя логику Ф. Гваттари, Александр Владимирович Дьяков пишет: «Субъективность не есть нечто автономное, обосновывающее существование тех или иных индивидуальных и социальных планов, напротив, она существует только как ассоциация „человеческих групп, социально-экономических машин, информационных машин”. […] Машины по производству субъективности, утверждает Гваттари, вовсе не являются изобретением XX столетия. […] Такой машиной были, например, монашеские общины, благодаря которым мы получили свидетельства о прошлом, оплодотворившие нашу культуру. […] Такой же машиной был Версаль, управлявший потоками власти, денег, престижа, компетенции и обдуманно производивший аристократическую субъективность; при этом контроль за субъективностью здесь был гораздо жёстче, чем в феодальной традиции, и стал прообразом буржуазной машины».
Здесь мы видим, как сближаются между собой до степени, казалось бы, неразличимости концепты «габитуса» П. Бурдьё и «производства субъективности» Ф. Гваттари. Однако то, как Ф. Гваттари строит структуру своего концепта, позволяет ему выделить три «голоса» (фигуры субъективности), которые организуют то, что он называет «производством субъективности»:
• первый — это голос власти, которая распоряжается телом человека и территорией, на которой он находится, — то есть, по сути, это «физическая власть», выражающаяся не столько в физическом насилии как таковом, а в паноптическом наблюдении за телами подданных;
• второй — это голос знания, который, как пишет А. В. Дьяков, «приковывает индивидуальную субъективность к прагматике научного знания и экономики», то есть в каком-то смысле речь идёт о производстве «культурно-исторического» человека (Л. С. Выготский), подчинённого уже и «символической власти»;
• наконец, третий голос — это голос самореферентности (или самосозидания субъективности), который складывается из «ритмов прошлого, навязчивых ритурнелей, эмблем идентификации, всякого рода фетишей и т. д.», то есть это индивидуальные, так сказать, наслоения на теле нашего габитуса.
Феликс Гваттари считал этот «третий голос» самореферентности ключевым и самым важным для развития человека, в чём с ним согласится любой либерал, любой гуманистический психолог. Но важно, чтобы этот «голос» был основан на габитусе как на структурной опоре.
Если же габитус, в отсутствие социального давления, не формируется в индивиде, то его самореференция превращается в своего рода резонёрство, в эхо информационного шума.
«Этот „травматизм”, вызванный растущей диспропорцией между человеком, чьи возможности биологически ограничены, — пишет Михаил Наумович Эпштейн в своей статье „Информационный взрыв и травма постмодерна”, — и человечеством, которое не ограничено в своей техно-информационной экспансии, и приводит к постмодерновой „чувствительности” — как бы безучастной, притупленной по отношению ко всему происходящему. Постмодерновый индивид всему открыт — но воспринимает всё как знаковую поверхность, не пытаясь даже проникнуть в глубину вещей, в значения знаков. Постмодернизм — культура лёгких и быстрых касаний, в отличие от модернизма, где действовала фигура бурения, проникания внутрь, взрывания поверхности. Поэтому категория реальности, как и всякое измерение в глубину, оказывается отброшенной — ведь она предполагает отличие реальности от образа, от знаковой системы. Постмодерновая культура довольствуется миром симулякров, следов, означающих и принимает их такими, каковы они есть, не пытаясь добраться до означаемых. Всё воспринимается как цитата, как условность, за которой нельзя отыскать никаких истоков, начал, происхождения».
Иными словами, человек, чей габитус формируется
