Дорогой Лёва!
Музыкотерапевт Алеся сегодня, кажется, заболела, и Санька очень страдал.
Дворовый мальчик Валера называет Саньку «чудо в ботинках». И верно, одна яркая черта Санькиной внешности — тяжеленная ортопедическая обувь. Вторая — рот. Я написала бы «улыбка», но трудно назвать улыбкой это выражение восторженного изумления. Как будто ты увидел какое–то чудо и глубоко вдохнул: ХА–аа…
Может, поэтому «ха» или «кха» — единственное, что Санька произносит.
Утвердительно. Вопросительно. Недоверчиво. Презрительно. Восхищённо.
Увидит магнитофон — кулаком себя в грудь: «Кха!»
— Что, у вас дома тоже магнитофон?
— Кха! Ха!
Так, наверное, представляют себе русских блаженных.
Понимает всё. Знает всё. Всё чувствует. Но говорить не хочет. Поздно спохватились, в девять лет. Может быть, говорил бы.
Я помню, было это летом, на горе, на Онеге, между деревней и озером. Мы с ним шли за руку, пыльные, усталые. И вдруг — не знаю, что случилось, — я встала перед ним на колени и стала просить: «Скажи, ну скажи: “домой”, “идём домой”, скажи “домой”, пожалуйста!»
Он мотал головой и отворачивался. Я так долго простояла. Всё просила. Казалось мне, ещё минута, ну, две — и скажет. Не сказал.
Дорогой Лёва!
Черный город в снежном одеяле.
Сквозняки гуляют по полам.
Я стою на чём–то. На рояле.
И сгибаю что–то пополам.
Что–то гнется с грохотом и треском
В ледоход сшибающихся льдин.
Хочется подраться. Драться не с кем:
На рояле только я один.
Я стою у края, дальше — бездна,
За спиной — обжитый мной уют.
Забиваться в угол бесполезно:
Видят. Беспощадно достают.
Но меня спуститься не заставишь
На качели (Господи, тоска!),
Дотянуться пробую до клавиш
Самым–самым кончиком носка.
Выключили свет. По крайней мере,
Так я в безопасности вдвойне.
Кто–то ходит от стены до двери,
Лампочки мигают на окне,
То, что я ломал, давно изъяли, —
Значит, делать нечего теперь.
Я стою на чем–то — на рояле —
И смотрю, как открывают дверь.
Дорогой Лёва!
Сегодня покрасили Фонд: коридор и маленькую комнату. Два цвета: светло–зелёный и светло–голубой. А поскольку Алина нарисовала на стене игровой комнаты бушующее море, мы оказались совсем под водой (раньше казалось, что под землёй).
Ладно, невозможно определить, где мы находимся. В нашем подвале теперь и небо, и море, и Город под потолком, и весь мир (огромная карта), и лесной водопад (фотообои). Наш маленький аутичный мир тире другое измерение.
«НУ, КОРОЧЕ ГОВОРЯ, — НЕЛОВКО ДОКОНЧИЛ ДОКТОР, — ВАШ РЕБЕНОК РОДИЛСЯ В… В ДРУГОЕ ИЗМЕРЕНИЕ. — ХОРН ДАЖЕ НЕ КИВНУЛ. ОН СТОЯЛ И ЖДАЛ. — ВАШ РЕБЕНОК ЖИВ, ЗДОРОВ И ОТЛИЧНО СЕБЯ ЧУВСТВУЕТ, — СО ВСЕЙ СИЛОЙ УБЕЖДЕНИЯ СКАЗАЛ ДОКТОР УОЛКОТ. — ВОТ ОН ЛЕЖИТ НА СТОЛЕ. НО ОН НЕПОХОЖ НА ЧЕЛОВЕКА, ПОТОМУ ЧТО РОДИЛСЯ В ДРУГОЕ ИЗМЕРЕНИЕ[9]».
Я безумно горда, потому что покрасила целый коридор.
— Маша, вот мне вчера показали мастер–класс! — говорит Евгений Сергеевич. — Покраска, так сказать, тремя движениями. Вот смотри: берёшь, туда–сюда… Я сам это помещение красил. Три раза подряд. Так сказать, в одно жало.
Слышно, как И. Б. говорит по телефону.
— Макс! Понимаешь?! Если ты ещё раз сюда позвонишь, я позвоню на телефонную станцию и скажу, чтобы у тебя отключили телефон! Нет, я не буду говорить про глаза. Нет, потому что не буду. Слушай, Максим, или ты нормальный человек, у которого есть девушки и работа, или ты весёлый аутист, который говорит про глаза и про лётчиков. Ты понял? Нет, я спрашиваю, ты понял?!
Стук трубки.
Через пять секунд телефон звонит снова.
— Алё. Нет, Макс, до свидания. Потому что до свидания! Потому что я ещё в отпуске, понимаешь? Я хочу отдохнуть, это ты понимаешь? Нет, мне неинтересно слушать про цветное бельё. Кому–нибудь другому расскажешь про Сергея. А я не хочу. Всё, пока.
Звонок.
— Алё. Сказала — больше не буду с тобой разговаривать. До свидания.
Звонок. Телефон звонит минут пять. Наконец успокаивается.
Я с наслаждением вожу валиком по стене.
— Маша! — говорит Евгений Сергеевич. — Ты поменьше экспрессии. Покраска стен — это ювелирная работа. А ты как–то уж очень импульсивно. Это дело не терпит суеты.
Хлопает дверь. За дверью оказываются Лена с сыном Пашей. Они растерянно смотрят на нас.
— О! А чего это вы решили покрасить?
— Чтобы ты спросила! — кричит Володя из комнаты.
— А мы на занятия приехали, — говорит Лена.
— Лена! А занятия начинаются с октября!
Лена грустно разглядывает голубые стены. Паша уносится во двор.
Я задумываюсь и закрашиваю зеркало синей краской. Очнувшись, лихорадочно вытираю его грязной тряпкой.
Хлопает дверь.
— А мы на занятия, — говорит Миша, появляясь в проёме. Его дочь Настя застывает в изумлении при виде новых стен.
— А ты второй! — радостно кричит Володя из комнаты. — А занятия с октября.
— Ну потому что дураки же, — сокрушается Миша.
— Зато ты не один, — утешаю я.
— Водостойкие акриловые краски. Рекомендуется использовать при окраске помещений, — подытоживает Миша. — А чего это вы? А я вот шесть лет красил. И сейчас Настю оставляют в школе, потому что я вырезаю лазером дубовые листочки…
Настя легонько гладит меня по голове. Потом говорит:
— Нику дать! («книгу дать») — и идёт к полке.
Там она переворачивает всё вверх дном, раскидывает по полу раскраски, выбирает пять или шесть хороших книжек.
Коридор закончен. Мы любуемся. У меня зелёные волосы, синие руки и пятнистые штаны.
— Знаете, И. Б. Эти цвета оставляют такое странное ощущение. Успешности?
И. Б. смеётся.
P. S.
— Здравствуй, — говорю.
Бросается к маме с криком:
— Не хочу вежливый! Хочу невежливый!
Дорогой Лёва!
У Артёма приступ. Мне трудно понять, что происходит в его голове. Я представляю себе серую армию, берущую приступом крепость. Дрожат стены и трещат крепостные ворота. Я вижу грозовое море и ударяющие в воду молнии. Мне даже кажется, что я слышу треск электрических разрядов.
С утра Артём веселится и просится прыгать. Вдруг его лицо мрачнеет. Точно как перед грозой. Артём — человек, у которого внутри своя гроза.
Обычно она спит. Я не знаю, что будит её. Нужно быть очень осторожным.
Когда приступ, нужно накрыть лицо Артёма чёрной тряпкой. Тогда ему лучше. И ещё важна прохлада.
Через несколько часов гроза засыпает опять. Бабушка записывает время приступа: 15.32.
Дорогой Лёва!
Hikory Dikory dock,
The mouse ran up the clock.
The clock struck one,
The mouse ran down.
Hikory Dikory dock[10]"
К Уне меня отправила Тёмина мама. Говорит, приезжает моя подруга из Америки. У неё дочка — Тёмкина ровесница. Вместе лежали в больнице. Потом они уехали в США. Теперь прилетают на месяц по делам. Я Лене рассказала, что ты с Артёмом занимаешься, и она хочет, чтобы ты месяц позанималась с Уной.
— А что с ней?
— ДЦП тяжелый, тяжелей, чем у Тёмы, не может ходить совсем, не сидит, спину не держит. Слепота. Но слышит.
— А что она умеет?
— Видишь, Маша, дело всё в том, что недавно у неё был инсульт. И если раньше она поворачивала голову на своё имя Уна, то теперь не знаю. И ест через трубку.
— А…
— Результата никто требовать не будет, — перебивает она меня. — У Лены нет никаких иллюзий. Она очень понимающая мама. Знает всё, в том числе и перспективы. Но она тоже хочет, как я, чтобы с Уной занимались, чтобы она не просто сидела в своём кресле, а что–то делала. Чтобы не просто существовала, а жила. Понимаешь?
— Понимаю, — говорю.
Я прихожу на Железноводскую улицу. Там сейчас очень хорошо — и цветущие яблони, и сирень, и черёмуха. И рядом гавань. И ветер.
Уна полулежит в коляске. Она очень похожа на свою русскую маму и при этом совсем не похожа на русскую. Типичная американка. От неё исходит заграничное ощущение надёжности, ухоженности и уверенности.
И при этом общее, как с Артёмом, чувство туманного берега, песчаной косы, по которой идёшь и ни в чём не уверен. Чувство хрупкости, непостоянства и причастности к тайне.
Как всегда, не могу подойти сразу, наблюдаю.
Мама говорит:
— Уна! А кто пришел?
Уна никак не реагирует.
Мама говорит:
— Who is there?
Уна начинает медленно улыбаться углом рта.
