дальнем месте, а, подальше от греха — тайным образом.
А Фому стали таскать по судам, клея ему статью о возмущении спокойствия в городе. Отсидки он избежал лишь благодаря своим товарищам по кабельным работам, которые насовали кому надо своих кровно заработанных денег, так что оказались в общем-то людьми доброй души. Фома всю оставшуюся ему жизнь пил умеренно, справедливо считая источником своих неприятностей тогдашнее похмельное состояние. Означенное же событие многократно использовалось в мировой литературе, и некоторые из авторов толковали его как официальное начало эпохи Возрождения, с него, дескать, всё и пошло. Вот и задаётся вопрос: была ли предопределена судьба Фомы в тот день, когда он, мучаясь головной болью, явился на рабочее место, или же она нацелилась на него уже тогда, когда он манкировал изучением латинского языка, который позволил бы ему, может быть, понять, что искать чего-нибудь полезного в мраморном саркофаге не стоит?
Опять же: была ли предопределена роль Франсуа Рабле в мировой литературе как Великого просветителя в момент издания его первой книги? Или же это зависело от его юношеских штудий и хранения греческой классики под подушкой?
Может, судьба Рабле была определена тем, что как раз к моменту рождения Франсуа в стране сложился собственно французский язык, и кому же как не ему было написать на нём первую белле-тристическую книгу? Но как из мальчика-монаха получился великий писатель? Как он получился из лекаря и настоятеля? Нет, определённо, побудительный толчок всё-таки был, что-то заставило основателя пантагрюэлизма сменить скальпель на перо, а вернее, держа уже перо в руке, вместо медицинской квинтэссенции начать записывать свои литературные опыты.
Но что это было, вправду ли — смятение в римских умах, произошедшее незадолго до его рождения, или какая иная причина, неизвестно. И кто может в человеке вызвать интерес к письму вообще, кто переделывает мирного хозяина лесопилки в нервного одинокого графомана — тут мы и сами теряемся в догадках.
30 августа 2002
Мальчику было трудно просыпаться по утрам зимой. Родители же мальчика всегда вставали очень рано, и, так как спали они все в одной комнате, он просыпался и больше не мог уснуть. Надо было идти в школу, а в школу ходить мальчику было тоже очень плохо. Плохо было ему сидеть за зелёной крашеной партой с откидной крышкой и ковырять пальцем в дырке для чернильницы. Плохо было ему и слушать учительницу, поэтому мальчик смотрел на своё отражение в черном окне, а учительница, которую звали Вера Николаевна Левина, говорила следующее:
— Онегин едет по России, а кругом расстилаются колхозные поля…
И ещё она говорила:
— В черепной коробке Татьяны зашевелились мысли…
Вера Николаевна Левина работала в школе давно и работу свою любила, хотя муж её, работавший в организации, которую для краткости называли просто "органы", уговаривал её отказаться нести разумное, доброе и вечное.
— Зачем тебе это, — спрашивал он, вернувшись со службы.
Но Вера Николаевна любила свою литературу, кроме, разумеется, всяких там Сашей Чёрных и Андреев Белых, и вообще русского декаданса.
Поэтому сейчас она стояла посреди классной комнаты и несла разумное, доброе и вечное, хотя её посев не всегда произрастал должным образом. Часть её учеников спала, часть смотрела в окно, а Миша Рябчиков рисовал её в голом виде на последней странице тетради. (Тут мы сами задумались: "а был ли мальчик?". Миша Рябчиков со своей ранней сексуальностью определённо был, а вот мальчик…) Итак, Вера Николаевна Левина несла доброе и вечное, чтобы её ученикам было гораздо лучше жить.
Она говорила:
— Закономерен вопрос: где были бы сейчас все эти Раскольниковы и Каратаевы? Нет, не в рядах сторонников мира, наоборот, в стане империализма и реакции, там, в качестве руководителей крестового похода против разоружения и демократии делали бы они своё чёрное дело…
Мальчик же начал аккуратно записывать в тетрадку слова учительницы, потому что за окнами, а значит и в его душе начало светлеть. К тому же он очень любил литературу (почти так же, как и его учительница). Он даже решил стать писателем.
Писателем он, правда, не стал, но зато значительно прирастил богатство России Сибирью, а Вера Николаевна, по слухам, уехала на Кубу со своим мужем, чтобы преподавать там в русской школе при посольстве. Дальнейшая судьба её неизвестна.
31 августа 2002
На знамени Гаргантюа (если таковое у него было) была изображена еда и выпивка. Жизнь для героев Рабле сводилась к трем нехитрым физиологическим актам — рождению, зачатию и смерти. Однако идею зачатия медонский священник употребляет до удивления редко. Из его героев один Панург по настоящему озабочен этим. В каком-то смысле роман Рабле асексуален.
Зачатие можно смело заменить едой. Принятие пищи заменяет Рабле зачатие, хотя Панург и решает раздумчиво — жениться ему или нет, а Гаргантюа изображает со своей женой животное о двух спинах. Поэтому рождение можно понимать не в физиологическом, а в философском смысле. Рождение — еда — смерть.
Через четыреста лет после Рабле ситуация изменилась. Материальный аскетизм снова оказался в оппозиции к сытости и изобилию (иногда сравнительному). Однако противоборствующие стороны поменялись местами. Идеологизированность общества привела к тому, что духовная оппозиция окопалась в дворницких и котельных. Истопник стал держателем интеллектуальных акций. Изобилие пищи превратилось в закуску, а тонкие вина Гаргантюа в дешёвый портвейн. Застольные же речи, в противоположность хмельным беседам у Рабле, были насыщены цитатами из классики, иногда — тонким юмором и стихами, более экстравагантными, чем пьяная болтовня.
Роскошь и довольство пантагюэлистов сменилось бедностью, грязными ватниками с мерзко-резким нищенским запахом, скептицизмом. Но здесь есть существенное различие — быть грязным значительно проще, чем быть чистым. Противоречие между сознанием человека и его modus vivendi можно обратить на пользу, если внешние проявления сознания будут соответствовать более высокому уровню оного модуса.
В условиях стабильного общества повышение уровня собственного сознания требует значительных усилий. Государство надёжно предохраняет граждан от получения лишних знаний — их дороговизной. В обществе нестабильном, тоталитарном, рост сознания и одновременный рост уровня modus vivendi может привести и к гибели случайно высунувшегося индивидуума. Тогда мимикрия приобретает особые формы. Например, смена уровня "игрой на понижение", когда прежний уровень сознания при пониженном уровне modus vivendi автоматически даёт повод для самоудовлетворения.
Примером такой инверсии может быть диссидентская литература, которая, в подавляющем большинстве, была литературой не-художественной…
А ещё есть и другое красивое иностранное слово — …
Тут автор опомнился и подивился написанному. Мысль о том,
