По-видимому, рассказ об этом не был предусмотрен «программой», и американский майор произносит чуть ли не официальную тираду. Дело в том, говорит он, что все, связанное с атомной бомбой, ее действием, последствиями, даже состояние и цвет земли в Хиросиме и Нагасаки, словом, все, все является государственной тайной Соединенных Штатов. И хоть нам разрешили побывать здесь и даже побеседовать с очевидцами, японцами, мы не должны смущаться, если они будут прекращать разговор. Нас, конечно, это предупреждение не только смущает, но и возмущает, и мы прямо говорим об этом американскому офицеру разведки. И может быть, поэтому майор не воспользовался злополучными «интересами безопасности Соединенных Штатов». К тому же далеко не все японцы — случайные и не случайные прохожие — отличались словоохотливостью.
Только один из них подробно рассказал, как он был ослеплен вспышкой, а очнувшись, увидел, что весь город и даже река Ота и все семь ее рукавов объяты огнем. Он вспомнил, что его жена и двое внуков ушли к реке, и побежал искать их. В пути его тужурка воспламенилась, и он сбросил ее, ему все время казалось, что кожа горит на нем, но все же продолжал бежать, хоть было очень, очень трудно, — вместе с ним, обгоняя его, бежали люди, нет, нет, не люди, а живые факелы. Они кричали, падали на землю, пытаясь погасить огонь песком, но потом опять вставали и бежали к реке. А река Ота уже была забита тонущими, кое-как державшимися на поверхности людьми. Горели берега, горели дома, горели мостовые, горели люди, горели камни. Все это он повторяет нам два, три раза, чтобы мы понимали, с кем имеем дело, — он человек, принадлежавший к «нечистым», побывал в аду и все же остался в живых.
— Моему соседу больше повезло, — заключил японец явно непредусмотренной американцами фразой. — Он нашел в доме пепел своих детей и похоронил его.
Потом, с другими японцами, пережившими атомный взрыв, шел разговор о чудовищной силе взрывной волны (нас подвели к фермам большого железнодорожного моста, который был силой этой ударной волны отброшен на далекое расстояние), о световом излучении, о так называемых «тенях на камне».
На сохранившейся стене дома поджидавший нас полицейский показал тень бегущего человека. Необыкновенно яркая вспышка в момент атомного взрыва обесцветила все гладкие предметы, находившиеся в зоне воздействия этой вспышки. И если на фоне этих предметов — стены, камня, бетонной плиты — рядом с ними оказывались растения, животное или человек, то их тени как бы отпечатывались на «выцветшей» плоскости так ясно и четко, словно вырезанные из темной бумаги силуэты. Люди, растения, ветки, животные исчезали, сгорали, а тени их оставались. На это сразу же после взрыва обратил внимание японский профессор, известный геолог Сёга Нагаока, преподававший в университете в Хиросиме. Он проводил в «адском кругу» дни и ночи, разгребал темно-серую поверхность атомной пустыни, под которой еще сохранились следы былой деятельности и жизни человека, расплавленные остатки его поселения. Нагаока находил плиты и камни с отпечатанными на них тенями, довел свою трагическую коллекцию до тысячи экспонатов и показывал ее всем приезжавшим в Хиросиму. Печальная повесть для будущих поколений и будущих веков.
Конечно, и до Хиросимы мы видели разрушенные врагом города, бесчеловечные «зоны пустыни» и лагеря уничтожения, — от первого до последнего дня войны мы, военные корреспонденты, прошли с Советской Армией путь потерь и разрушений. Миллионы погибших советских людей — на полях сражений, в газовых камерах, крематориях, танковых рвах, превращенных в могилы для тысяч и тысяч людей, в огне сожженных городов — будут напоминать о страшном лике фашизма. Обо всем этом я думал, когда ходил по «адскому кругу» Хиросимы. И все-таки испепеленный город, лежавший передо мной в октябрьское утро 1946 года, потрясал бессмысленностью, тупой жестокостью, безумным злоупотреблением вверенной народами властью. Мало того — веселой, беззаботной уверенностью, что все это не преступление, а доблесть, государственная целесообразность, словим, что угодно, только не вина перед людьми. Ведь после вступления Советской Армии в битву за освобождение Азии судьба Японии была уже предрешена.
— Так надо ли было сбрасывать атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки? — спрашиваю я у американского майора, хотя понимаю, что я слишком многого жду от офицера разведки.
Майор медленно обходит камни с тенями исчезнувших людей и, неожиданно повернувшись, отчеканивает:
— Бомбу создали — ее надо было взрывать, это ясно.
3 октябряК утру мы приезжаем в Нагасаки. На вокзале нас встречает лейтенант Маккелрой — еще один американский офицер, прикомандированный к нам. Он везет нас через весь город к холму, на вершине которого, за густой зеленью, спрятан маленький домик в японском стиле. Это дом какого-то богатого купца, выселенного американцами перед нашим приездом.
У входа в сад, который заменяет здесь двор, стоит американский часовой с автоматом. Автомобиль останавливается у подъезда. Два американских солдата вносят наши чемоданы, и до завтрака нам предлагают осмотреть наше жилище.
Как и во всех японских домах, поражает полное отсутствие вещей. Пол устлан толстыми циновками, но нам не приходится, как обычно, снимать обувь. Впервые мы ходим по циновкам в пыльных ботинках. Раздвигаем стеклянные стены; они уходят куда-то в сторону, и мы оказываемся в саду. Порой кажется, что нет вообще никакого домика, есть только циновки, разостланные на мягкой траве сада.
Потом мы едем в город, переживший атомный взрыв. Нас везут сперва по уцелевшим улицам. Это почти нетронутые кварталы стареньких домиков, главным образом двухэтажных. В эти утренние часы стены верхних этажей раздвинуты, и мы можем наблюдать жизнь в домах. Почти в каждом доме — магазин с сувенирами, пестрыми шелковыми изделиями, японской посудой, железной утварью. Ресторанов почти не видно, их заменяют уличные харчевни, где за довольно большие деньги можно купить кусочек жареной рыбы и маленькую мисочку супа, в котором плавают лепестки морской травы. На европейский вкус это почти несъедобно, но голодные люди — рикши, грузчики, уличные торговцы, разносчики — толпой стоят у столиков, поставленных на улице и едва прикрытых парусиновым навесом.
Мы в центре взрыва атомной бомбы. Оглядываемся вокруг. Здесь уже тоже возникли маленькие домики, какие мы видели в Хиросиме. В огородах трудятся японки.
Нас везут к трем гигантским корпусам, где когда-то помещалась Медицинская академия. Мы встречаем здесь сторожа Сонода. Он пережил взрыв атомной бомбы, помнит все до мельчайших деталей.
Утром его вызвал надзиратель и приказал вырыть щель вдоль стены второго корпуса академии. До одиннадцати часов Сонода трудился не отдыхая, и он мог уже спрятаться в этой щели, если бы ему угрожала опасность. Правда, для этого пришлось бы чуть-чуть пригнуться, так как щель была глубиной в половину человеческого роста.
В одиннадцать часов пятнадцать минут утра над городом появились три самолета. Они кружили над портом, центром города, над заводами и, как казалось Сонода, над академией и главным образом над ним. Именно поэтому он залез в щель и чуть-чуть пригнулся. На поверхности земли оставалась только его голова. Примерно на четвертой или пятой минуте после появления трех американских самолетов раздался большой взрыв. Звук его не похож был на взрыв обычной бомбы — он напоминал скорее сухой треск. После этого пламя, подобно метеору, ослепило Сонода, и он упал на дно ямы, ничего не видя, ничего не слыша. Когда он поднялся — город был охвачен пламенем. Академия горела. Из огня выскакивали какие-то люди, полуобожженные, многие падали.
Нас подвели к высокому деревянному столбу, на котором была прибита большая доска. Черными буквами на желтом фоне на английском и японском языках было написано: «Над этой точкой взорвалась атомная бомба, и начался атомный век».
Мы стояли перед этой надписью и молчали. Неужели начало нового века, о котором мечтали поколения передовых людей, — здесь, в этой страшной трагедии? Неужели рубежом этого века будет августовский день 1945 года, когда самое великое открытие человеческого разума, оказавшееся в руках обезумевшего цивилизованного варвара, ядовитым, черным грибом выросло над японской землей? Нет, с этим человеческая совесть не может примириться.
— Если за одну минуту можно уничтожить город, — сказал американский офицер, — то нет никакого смысла что-нибудь строить. Никакого смысла! — повторил он убежденно.
— Но когда человек перестанет строить, он перестанет жить.
— Наш генерал говорит, — возразил офицер, — что человек вышел из пещер и вернется в пещеры. С этим ничего не поделаешь. Да, да, так считает наш генерал…
— И вы этому верите?
