— Если за одну минуту можно уничтожить город, — сказал американский офицер, — то нет никакого смысла что-нибудь строить. Никакого смысла! — повторил он убежденно.
— Но когда человек перестанет строить, он перестанет жить.
— Наш генерал говорит, — возразил офицер, — что человек вышел из пещер и вернется в пещеры. С этим ничего не поделаешь. Да, да, так считает наш генерал…
— И вы этому верите?
Молодой американский офицер помолчал, неторопливо закурил сигарету и коротко ответил:
— В нашей семье не было идиотов.
Потом, после долгой паузы, добавил:
— Интересно было бы приехать сюда лет через пятнадцать. Что здесь будет?
— Пожалуй, большие новые города — Хиросима и Нагасаки.
— А эту надпись о начале атомного века высекут на мраморе, — заметил офицер.
— Кто знает, может, ее вообще не будет.
Американец пожал плечами и ничего не ответил.
Мы едем к губернатору префектуры Нагасаки — Сугияма Соодзиро. Он принимает нас в большом кабинете уцелевшего дома префектуры, угощает зеленым чаем. Губернатор рассказывает, что только треть города пострадала от атомной бомбы: сгорели главным образом деревянные японские домики.
Он обращает наше внимание на судостроительную верфь Мицубиси, которая находится на берегу бухты Нагасаки. Верфь, как и прежде, до войны, выпускает корабли, и атомная бомба не повлияла на ее жизнь. Губернатор считает, что от атомной бомбы погибли в основном те, кто был застигнут в домах и не мог вырваться из пламени.
Теперь в Нагасаки уже открылись школы. Но подлинным бичом города является беспризорность. Мы видели на базарах, пустырях, в парках ребятишек, полуодетых, полуголодных, у которых нет ни родных, ни крова. Они живут в грязи, питаются отбросами. Целыми днями они возятся на задних дворах богатых домов или под окнами бараков, где живут американцы, выискивая на свалках остатки консервов, или корки хлеба, или картофельную шелуху.
Мы спросили губернатора, чем вызвана такая беспризорность..
— Это по всей Японии, — сказал Сугияма Соодзиро. — Пока у нас не хватает домов для этих детей. — И, беспомощно разведя руками, сокрушенно заканчивает: — Что я могу сделать? Я ведь совершенно бессильный человек.
— Хорошо бы выпить холодного пива, — замечает лейтенант Бредли.
Однако мы не торопимся и еще долго сидим с губернатором за круглым столиком, слушая его рассказ.
В городе большая библиотека, пять кинотеатров, два постоянных театра, много кабаре, которые открыты для американцев. Голод все еще уносит сотни человеческих жизней. Он, губернатор Сугияма Соодзиро, не может бороться с голодом, потому что во всей провинции всего двадцать восемь тысяч тйо[1] пахотной земли.
— Что я могу сделать? — снова восклицает он. — Я совершенно бессилен!..
— Голодная смерть — обычное явление в Нагасаки, — заключает Сугияма Соодзиро.
Американский офицер встает и вновь напоминает:
— Пора выпить холодного пива.
Губернатор приглашает нас посетить судостроительную верфь и торпедный завод. На заводе, где делались торпеды, теперь выпускаются турбины и предметы хозяйственного обихода: весы, ножи, вилки, кастрюли.
Попадаем на этот завод уже после полудня. Нас встречает главный директор — Фукуда Иосидо, он показывает полуразрушенные цехи, гигантские корпуса без крыши, но слышен шум машин и станков: завод действует. Он подчинен судостроительной верфи Мицубиси, которая находится невдалеке; верфь выпускает маленькие суда.
Потом директор показывает цех, поврежденный атомной бомбой: здесь было разбито четыреста механизмов. Но двести очень нужных машин и станков удалось исправить и пустить в ход. Теперь здесь уже тысяча четыреста станков.
Фукуда был на заводе во время взрыва атомной бомбы. Он сидел в конторе и писал. После страшного грома Фукуда выбежал из своего маленького домика и увидел пылающие цехи и штабеля досок. На заводе был склад торпед; он оказался совершенно нетронутым. Из цехов бежали люди, одежда на них дымилась. Они сбрасывали ее с себя, а те, кто не успевал, падали и пытались о землю погасить охватившее их пламя. Потом они вновь вставали и бежали по направлению к бассейну, где столпились тысячи людей.
Фукуда был легко ранен оконным стеклом. Он перевязал свою рану и быстро начал обходить завод. К вечеру пожар был ликвидирован, и всю ночь они убирали трупы. Люди умирали главным образом от ожогов. А ожоги получили те, кто был на открытом, незащищенном месте. В цехах все уцелели. Фукуда показал нам только один цех, пострадавший, очевидно, от взрывной полны. Цех как бы пригнулся или даже накренился, как корабль во время сильного шторма. Так он стоит и сейчас. Директор утверждает, что американцы сохраняют его в таком виде для того, чтобы показывать всем туристам, приезжающим в Нагасаки, какая взрывная сила таится в атомной бомбе.
4 октябряЕще издали мы видим домик, украшенный маленькими японскими фонариками. Из открытых окон доносится музыка джаза. Поднимаемся на второй этаж. У входа солдат. Вдоль стен большого зала скамейки; на них сидят девушки, одетые в европейские платья и в японские кимоно. Нас знакомят с хозяйкой кабаре. Это японская артистка из Осака. Она приехала сюда, чтобы придумать какие-нибудь развлечения для американских солдат: они ведь так скучают! Девушки, которые сидят на скамейках, — постоянные танцовщицы в кабаре. Они должны танцевать с приезжающими сюда американскими солдатами или офицерами.
— Только танцевать, — подчеркивает хозяйка.
За каждый танец девушка получает от американца купон, который он должен купить при входе. Девушка, набравшая за вечер тридцать купонов, считается хорошей танцовщицей. Ведь этим самым она доказывает, что нравится американцам: ее приглашают чаще других. А есть девушки, которые просиживают целый вечер на своей скамеечке в тоскливом ожидании, не пригласит ли кто-нибудь ее.
Расспрашиваем девушек, что они делали до того, как пришли в кабаре. Одна отвечает, что училась в Осака, в университете, на третьем курсе литературного факультета. Другая только что закончила гимназию и не может найти применения своим знаниям — нет никакой работы. Никакой! Третья была на заводе, но теперь там всех женщин заменяют мужчинами, и она вынуждена была уйти.
— Ну и что же, весело вам здесь? — спрашиваем мы.
— Да ничего не поделаешь, приходится веселиться, — говорит одна из них. — Надо же как-то жить.
Девушки уже выучили десяток английских слов — для того, чтобы можно было хоть что-нибудь ответить американцам на их любезности или шутки во время танцев. Бой в белом костюме, совсем еще мальчик, бегает по залу с подносом — он предлагает стаканчики с холодным пивом; американцы угощают девушек, с которыми танцуют. Это считается вершиной галантности, и танцовщицы в таких случаях долго кланяются и благодарят своих кавалеров. Так продолжается до одиннадцати часов вечера. Потом солдат у входа нажимает звонок, гасится свет, и все должны покинуть кабаре.
Приехавшие с нами американские офицеры объясняют:
— Мы и в Америке веселимся так же. Только туристам там показывают фешенебельные рестораны, прекрасные увеселительные места, а средний американец туда не ходит. Обычно мы проводим время в кинотеатре, в барах или кабаре подобного типа, с той только разницей, что там танцуют не японки, а американские девушки. Там приятнее, — заключают американцы.
Мы идем по ночному городу, все улицы ярко освещены. До поздней ночи японцы торгуют. В маленьких лавчонках вы можете купить кимоно или какой-нибудь сувенир, связанный с атомной бомбой, можете съесть миску похлебки или выпить вина. В узеньких переулочках, куда не может пролезть даже американский «джип», под окнами на тротуарах размещаются бездомные люди. Они спят на раскаленном за день камне, положив под голову мешочек со своим бедным скарбом. Встречаются нищие; они еще издали протягивают руку и, получив пол-иены, опускают голову до самой земли, становятся на колени и так продолжают стоять до тех пор, пока мы не исчезаем в другом переулке.
Попадаем в храм. Монах объясняет, что это буддийский храм и сюда японцы приходят, чтобы перед сном напомнить о себе богу. Мы наблюдаем, как быстрой походкой три женщины идут к большой чаше-курильнице, за одну иену покупают десяток свечей, сделанных из морской травы, тут же зажигают их и, встав на колени, произносят короткую молитву. Потом они поднимаются и такой же быстрой походкой идут к выходу.
Некоторые из них задерживаются в саду, прилегающем к храму, где каждое дерево и каждый кустик считаются священными. Они приносят с собой крохотные бумажки, на которых иероглифами пишут свои желания, мечты и просьбы, обращенные к богу. Тонкой ниточкой, вымытой священной водой, тут же, у входа в храм, они привязывают к священным веткам эти бумажки-желания. Минуту или две стоят на коленях перед ними и затем уходят, полные иллюзий, что за ночь, пока они спят, их мечты и жалобы дойдут до вершителя судеб. И тогда изменится их жизнь. Я спросил у монаха:
