Этот устав до сих пор не изменен. Очевидно, дом Мицуи считает, что и в государственной системе Японии ничто не изменилось. Такой же устав есть и в доме Мицубиси, Сумитомо, во всех концернах, которые в Японии называют дзайбацу.
В сущности, дзайбацу и теперь продолжают находиться на своих прежних стратегических позициях. Те, кто изучает Японию не по разрушенным улицам Токио или Осака, не по внешним признакам, на которые с особенным рвением наталкивают американские гиды всех приезжающих в Токио, а по более глубоким и серьезным факторам, те могут убедиться, что в «царстве дзайбацу» ничто не изменилось. До сих пор Япония владеет современной промышленной машиной, которая уже семь раз в течение полувека была причиной и средством японской агрессии. И эта машина все еще находится в руках тех, кто подготовил и развязал агрессию, — в руках дзайбацу. Теперь они с надеждой заглядывают в будущее — они пережили самый критический и тяжелый период, но уже встали на путь возрождения.
Есть нечто общее в экономической и политической судьбе Японии и Германии. Как известно, грозы и бури 1848 года не уничтожили феодализм в Германии, а революция Мейдзи в 1867 году сохранила феодальные устои в Японии. Германия вступила в двадцатое столетие со своими юнкерскими, а Япония — со своими самурайскими традициями. В этих государствах возникли крупные концерны, которые господствовали во всей экономической жизни: Круппы и «Фарбениндустри» в Германии, Мицуи и Мицубиси в Японии. В XIX веке Мицуи оказали финансовую помощь императорскому двору в период переворота Мейдзи; они уничтожили остатки власти сегуната[2] и посадили на трон пятнадцатилетнего Мацухита, который после смерти был назван именем Мейдзи. Капиталовложения в императорский дом оказались взаимно выгодными. Трон из благодарности к дому Мицуи дал щедрые прибыли из национального богатства всем этим финансовым магнатам. Дому Мицуи были переданы права на горные разработки, концессии, леса и заводы. Все экономические ресурсы Японии стали монопольной собственностью Мицуи, Мицубиси, Сумитомо, Ясуда. Императорский двор за семьдесят пять лет после реставрации, то есть за время царствования Мейдзи, Тайсе и Сева, превратился в богатейшую в мире династию, которая владеет акциями Мицуи — Мицубиси. Когда американский штаб делает все возможное для сохранения тенноизма, он тем самым укрепляет всю систему дзайбацу, которую он якобы должен подорвать.
Но вернемся к аналогии между Германией и Японией.
Дом Круппа создал в 1870 году вооружение для Вильгельма I в его войне против Франции. А в 1914 году Крупп оказал такую же услугу кайзеру Вильгельму II. После поражения Германии в первой мировой войне Крупп и «Фарбениндустри» сохранили свою мощь, не было даже пародийного суда, — во всяком случае, было сделано все возможное, чтобы сберечь эти концерны. Так же, как Япония в 1945 году, Германия после 1918 года оказалась в экономическом кризисе, и Америка возродила военный потенциал Германии, вновь оживила заводы Круппа, дала возможность всем немецким дзайбацу укрепить их концерны, банки и экономические институты и тем самым подготовила Германию к новой войне. Крупны и «Фарбениндустри» нашли Гитлера, для того чтобы продолжить то, чего не закончил Вильгельм, то есть борьбу за передел мира. Вскоре слабая, подорванная войной Германия превратилась в вооруженную державу, и Гитлер бросил мир в огонь второй мировой войны.
Теперь эти трагические страницы истории лежат перед нами, залитые кровью 50 миллионов павших воинов и слезами вдов и сирот.
И все-таки дзайбацу полагают, что они дождутся, когда «кукушка запоет». Кто знает, может быть, после этого они вспомнят о большой рождаемости на японских островах, о жизненном пространстве, о колониях.
И они вновь захотят повести миллионы простых людей на смерть.
16 октябряС большим трудом удалось проехать на текстильную фабрику «Канэбо». Шесть американцев шли за нами, как тени.
Нас познакомили с главой фирмы «Канэбо». Она объединяет хлопчатобумажные фабрики Осака, Кобэ и Токио. Это одна из старейших и крупнейших фирм в Японии. До войны дешевые ткани «Канэбо» успешно конкурировали на мировых рынках с американским и английским текстилем. Это, пожалуй, одна из могущественнейших текстильных компаний, которая доставляла немало хлопот всем мировым торговцам хлопчатобумажными тканями.
Курати Сирао, владелец фабрики «Канэбо», принимает нас в большом, роскошном кабинете. Секретарь, низко кланяясь, приносит ему зубочистку — хозяин только что пообедал. Этот маленький толстенький человек с французскими усиками весел и бодр, он произносит фразы с какой-то ленивой усмешкой. В общем, он производит впечатление человека, у которого дела идут успешно. В отличие от директора заводов Мицубиси в Нагасаки он не скрывает от нас своего блистательного будущего. Он даже с гордостью демонстрирует свою фабрику, построенную по последнему слову техники.
Курати уже как будто ни с кем не хочет конкурировать: люди нуждаются в тканях, и он идет им на помощь. Для этого заключен договор с американскими текстильными компаниями, — о, там, в Америке, его давнишние друзья! Это порядочные и деловые люди. Они дают ему хлопок, а он поклялся им, что будет выпускать ткани только из их хлопка. Курати передал им даже монопольное право поставлять хлопок для фабрик «Канэбо». В обмен на это он должен посылать в Америку все ткани, выпускаемые на его фабриках. Все, до последнего метра, должно пойти в Америку по дешевой цене. Курати признает, что для него это был единственный выход, иначе пришлось бы закрыть фабрики, объявить о смерти фирмы, которая существует уже полвека. Ведь слава о ней гремела, да и теперь гремит во всех дальневосточных странах. Правда, до войны у него было сто тысяч рабочих, а теперь лишь семьдесят пять тысяч, но фабрики постепенно расширяются, или, вернее, оживают. Фирма «Канэбо» уже получила из Америки семьдесят тысяч кулей хлопка. Его только смущают цены, но все же он надеется, что не будет в убытке.
— Я деловой человек, — заключает Курати, — и понимаю, что американцы пришли в Японию, а не наоборот.
В цехах фабрики «Канэбо» в Осака мы убеждаемся, что дела у Курати действительно идут хорошо. У него есть основания быть в веселом расположении духа. У гигантских чанов, где промывается холст, у барабанов, где наматываются нити, у ткацких станков, в сортировочных цехах, — всюду мы видим только женщин и детей. На фабриках «Канэбо» и до сих пор женщина по закону должна получать половину жалованья по сравнению с мужчиной. Ткач-мужчина получает четыреста восемьдесят иен в месяц, а женщина — всего двести сорок иен, хотя делает она то же и трудится столько же, сколько и мужчина, а порой даже лучше и больше, чем мужчина. Дети получают четверть жалованья по сравнению с женщиной, то есть шестьдесят иен в месяц[3]. Директор фабрики Окада, сопровождавший нас, утверждал, что всем этим детям не меньше чем по восемнадцати лет, но мы довольно легко установили, что самому старшему из тех тысяч детей, которых мы видели на самых тяжелых работах, пятнадцать лет, в большинстве же это десятилетние и двенадцатилетние дети.
Лейтенант Бредли смущен, он даже спрашивает у директора:
— Как же вы это допускаете?
Но его друг, лейтенант Скуби, успокаивает его:
— Вы разве видите это впервые? Плохо вы еще знаете Японию. Так всюду, лейтенант!
Как они попали сюда? Почему дети все еще продолжают обогащать владык дзайбацу? Не раз за последние десятилетия мир возмущался феодальными, средневековыми условиями труда на японских фабриках. Теперь американцы относят это за счет «тайн японской психики». Они будто бы иначе не могут жить, у японцев будто бы дети привыкли трудиться. Между тем дети с восьми лет идут на фабрики не из любви к Курати и не по привычке. Этих детей просто продают хозяину на десять лет. Курати не хотел бы называть это столь грубо — «куплей»: он ведь заключил «контракт» с родными. Они подписали его по доброй воле, никто их не принуждал. Никто. Впрочем, была одна сила — голод. Но Курати о ней умалчивает.
Пользуясь детским трудом, фирма «Канэбо» могла до войны легко конкурировать с любой американской или английской фирмой и может сейчас по дешевым ценам отправлять свои ткани в Америку. Нет, Курати Сирао не прослывет банкротом. Он сведет концы с концами…
— Как вы живете? — спрашиваем мы у детишек.
Они обступают нас тесным кольцом и, перебивая друг друга, отвечают:
— Мы сейчас не должны говорить. Но вот приходите к нам вечером туда… — И они показывают на приземистый продолговатый дом, где Курати оборудовал для них жилье.
Теперь и американцы заинтересовались. Я даже замечаю в них кое-какие перемены: они все чаще молчат, задумываются, — неужели они впервые сталкиваются с действительностью? Они говорят, что тоже хотели бы посмотреть, как живут эти детишки и те девушки, которые, стоя по колено в воде, перебирают холст в чанах.
