нашему общему знакомому писателю, как вернуть двухкомнатную квартирку, конфискованную властями в конце семидесятых, когда гонения тайной полиции вынудили этого писателя эмигрировать за границу, где он влачил нищенское существование. «Возьми жену, – поучал его Иван, – возьми своих четверых детей и отправляйся прямо в кабинет к Ярославу Корану». Ярослав Коран был новым мэром Праги, а до этого – переводчиком английской поэзии; прошла неделя, и я или видел, или слышал о новых назначенцах Вацлава Гавела, и мне даже стало казаться, будто важнейшим условием назначения на посты в новом правительстве была публикация переводов на чешский стихов Джона Берримена. Был ли в истории хоть один случай, когда такой синклит переводчиков, прозаиков и поэтов руководил чем бы то ни было, кроме ПЕН-клуба?
«В кабинете Корана, – продолжал Иван, – ложитесь на пол, все вы, и не двигайтесь. А ты им скажи: “Я – писатель, меня лишили квартиры, и я хочу получить ее обратно”. Не проси, не жалуйся, просто лежи и не двигайся. Ты получишь свою квартиру через двадцать четыре часа». И этот бесквартирный писатель – одухотворенный и скромный человек, который, с тех пор как я последний раз видел его торгующим сигаретами в Праге, сильно постарел – чего никак нельзя было сказать об Иване, – отреагировал лишь печальной улыбкой, которая безмолвно давала понять, что Иван не в своем уме. А Иван обернулся ко мне и как ни в чем не бывало произнес: «Некоторым людям просто недостает для этого твердости».
Гелена Климова, жена Ивана, – психотерапевт, которая получила образование в подпольном университете, организованном чешскими диссидентами на разных квартирах во время русской оккупации. Когда я спросил у нее, как ее пациенты отреагировали на революцию и на новое общество, которое пришло вместе с ней, она ответила в свойственной ей манере – прямо, вежливо и серьезно: «Психотикам стало лучше, невротикам – хуже». «И чем вы это объясняете?» – поинтересовался я. «Всей этой новой свободой, – сказала она. – Невротики находятся в состоянии ужасной неуверенности. Что теперь будет? Никто не знает. Старая косность была невыносима даже для них, конечно, но в то же время с ней все было предсказуемо, стабильно. Была некая устойчивая структура. Ты знал, чего можно ожидать, а чего нельзя. Ты знал, кому можно доверять, а кого ненавидеть. У невротиков же перемены вызвали сильное беспокойство. Они внезапно оказались в мире, где есть выбор». «А психотики? Неужели и правда им становится лучше?» «Думаю, да. Психотики впитывают доминирующее настроение. А это радостное возбуждение. Все счастливы. А психотики счастливее всех. Они в эйфории. Все это очень странно. Все болезненно переживают шок адаптации».
Я спросил у Гелены, к чему она сама труднее всего адаптируется. И она без колебаний ответила, что к людям, которые вдруг стали с ней очень милы, а раньше за ними такого не наблюдалось: еще совсем недавно соседи и знакомые относились к ней с Иваном настороженно, боясь навлечь на себя неприятности. То, что Гелену так удручает поспешность, с которой люди, раньше державшиеся с ними подчеркнуто опасливо или откровенно неодобрительно, сменили отстраненность на дружелюбие, удивило меня, поскольку в самые трудные годы их жизни она всегда казалась мне олицетворением терпимости и здравомыслия. Психотикам стало лучше, невротикам – хуже, и, несмотря на преобладающее настроение радостного возбуждения, среди отважных и достойных, среди «блистательной горстки» находились те, кто начал бурно выражать оскорбленные чувства, которые в годы сопротивления требовалось предусмотрительно держать под контролем.
В мой первый полный день в Праге, до того как Иван приехал ко мне и мы начали нашу беседу, я отправился утром на прогулку по торговым улочкам недалеко от Вацлавской площади – широкого бульвара, где в ноябре 1989 года впервые собрались народные толпы, громко провозгласившие начало революции. И почти сразу перед витриной большого магазина я увидел группу людей, их было человек семьдесят или восемьдесят, со смехом слушавших голос из динамика. Судя по плакатам и надписям на здании, я, сам того не ведая, набрел на штаб Гражданского форума – оппозиционного движения, возглавляемого Вацлавом Гавелом.
Толпа вышедших из магазина покупателей, пешеходов и офисных работников стояла и слушала, насколько я смог понять, комика, выступавшего с номером в зале внутри. Я не понимаю по‐чешски, но подумал, что это выступление комика – и очень смешное: отрывистым ритмом монолога, с рваным началом и концом фраз и резкой сменой интонации, он, казалось, сознательно вызывал у людей взрывы хохота, которые постепенно переросли в оглушительный рев и достигли кульминации, когда всем стало невероятно смешно, и слушатели выразили общий восторг громом аплодисментов. Это напомнило мне то, как реагирует зрительный зал при показе фильма Чаплина. Скользнув взглядом вдоль переулка, я заметил примерно такую же толпу у другого угла здания Гражданского форума. И только подойдя поближе, я понял, чему стал свидетелем. На двух больших телеэкранах над входом в Гражданский форум был сам комик: показанный крупным планом, он сидел в одиночестве за большим столом – бывший генеральный секретарь коммунистической партии Чехословакии Милош Якеш. Якеш, изгнанный со своего поста в начале декабря 1989 года, в октябре выступал на закрытом заседании партийного аппарата в промышленном городе Пльзень.
Я понял, что это – выступление Якеша на Пльзеньской партийной конференции, потому что накануне вечером за ужином Иван и его сын Михал рассказали мне об этой видеопленке, которую тайно записали сотрудники чешского телевидения. И теперь ее без перерыва крутили на экранах в штабе Гражданского форума, и идущие мимо пешеходы могли в любой момент остановиться и вволю посмеяться. А смеялись они над его догматичной, угрюмой партийной риторикой и примитивным топорным чешским языком – невыносимо путаными фразами, анекдотичными перлами, эвфемизмами и умолчаниями, лживостью – словом, над тем йеркишем, который всего лишь несколькими месяцами ранее вызывал у людей стыд и глухое отвращение. Михал рассказал мне, что в канун Нового года на радио «Свободная Европа» запустили пленку с пльзеньской речью Якеша, назвав ее «самым смешным представлением года».
И видя, как люди усмехаясь спешат дальше по улице, я подумал, что в этом, наверное, и заключается высший смысл смеха, его сакраментальное предназначение – показать мерзость смешной. И мне показалось обнадеживающим знаком, что так много простых граждан – мужчин и женщин (и подростков, даже детей, которых я заметил в толпе) – смогли понять, что уродование их родного языка было не менее унижающим и жестоким деянием, чем любое другое преступление режима. Потом Иван рассказал мне, что в какой‐то момент в ходе революции перед многосоттысячной толпой выступил сочувствующий молодой представитель венгерского демократического движения, который закончил свое выступление извинениями за свой плохой чешский. И вдруг полмиллиона человек, как один, грянули в ответ: «Ты говоришь лучше Якеша!»
Под гигантскими телеэкранами на витрине были наклеены два плаката – такие можно было увидеть в Праге на
