тревожно Сёма
Постовому на мосту. —
Возвратился я из Крыма,
Мне домой необходимо!
Где высокий серый дом?
У меня там мама в нем!
Постовой ответил Сёме:
— Вы мешали на пути,
Вас решили в вашем доме
В переулок отвезти.
Поищите за углом
И найдете этот дом.
Сёма шепчет со слезами:
— Может, я сошел с ума?
Вы мне, кажется, сказали,
Будто движутся дома?
Сёма бросился к соседям,
А соседи говорят:
— Мы все время, Сёма, едем,
Едем десять дней подряд.
Тихо едут стены эти,
И не бьются зеркала,
Едут вазочки в буфете,
Лампа в комнате цела.
— Ой, — обрадовался
Сёма, —
Значит, можно ехать
Дома?
Ну, тогда в деревню летом
Мы поедем в доме этом!
В гости к нам придет сосед:
«Ах!» — а дома… дома нет.
Я не выучу урока,
Я скажу учителям:
— Все учебники далеко:
Дом гуляет по полям.
Вместе с нами за дровами
Дом поедет прямо в лес.
Мы гулять — и дом за нами,
Мы домой — а дом… исчез.
Дом уехал в Ленинград
На Октябрьский парад.
Завтра утром, на рассвете,
Дом вернется, говорят.
Дом сказал перед уходом:
«Подождите перед входом,
Не бегите вслед за мной —
Я сегодня выходной».
— Нет, — решил сердито Сёма,
Дом не должен бегать сам!
Человек — хозяин дома,
Все вокруг послушно нам.
Захотим — и в море синем,
В синем небе поплывем!
Захотим —
И дом подвинем,
Если нам мешает дом!
На Болоте-то больше было складов иных — мучных. Процветала тут мучная торговля и для совершения сделок ехали сюда купцы с половины России. Правда в истоке традиции, как считали москвичи, была вовсе не случайность — на Болоте, путь даже и осушенном в середине девятнадцатого века. Было сыро и мука принимала в себя вес воды. Но, может, это просто дань традиции — вспомним, что к Каменному мосту были приделаны мучные мельницы.
И тут Суконные бани, в которых мучные короли были частыми и любимыми посетителями.
Адрес им значится в одной из адресных книг — Софийская набережная, 8. Но адрес этот условный — в самом доме 8 было Мариинское женское училище, рядом стояли корпуса кондитерской фабрики Эйнем и прочие мастерские, часть строений рядом превратилась в пустыри, тихо и незаметно, часть — со скандалами и возмущением общественности.
Но большая их доля исчезла при расширении проезжей части и строительстве нового Каменного моста.
Так сломали и Суконные бани.
А закрепились они в литературной памяти всего благодаря одному эпизоду в рассказе писателя Гиляровского.
Гиляровский вспоминает либерального поэта Шумахера, который был чрезвычайно известен в Москве 1860-х годов. Шумахер страдал подагрой и лечился регулярными походами в баню. Гиляровский подчёркивает, что спал он дома на живане, подложив веник под голову.
Как настоящий банный любитель, он воспел баню в стихах:
Мякнут косточки, все жилочки гудят,
С тела волглого окатышки бегут,
А с настреку вся спина горит,
Мне хозяйка смутны речи говорит.
Не ворошь ты меня, Танюшка,
Растомила меня банюшка,
Размягчила туги хрящики,
Разморила все суставчики.
В бане веник больше всех бояр,
Положи его, сухмяного, в запар,
Чтоб он был душистый и взбучистый,
Лопашистый и уручистый…
И залез я на высокий на полок,
В мягкий, вольный, во малиновый парок.
Начал веничком я париться,
Шелковистым, хвостистым жариться.
Или же:
Лишенный сладостных мечтаний,
В бессильной злобе и тоске
Пошел я в Волковские бани
Распарить кости на полке.
И что ж? О радость! О приятство!
Я свой заветный идеал —
Свободу, равенство и братство —
В Торговых банях отыскал.
По мне, так стихи неважные, но всякое старинное слово, как канделябр с патиной, получает от прошедшего времени прибавочную стоимость.
Дело не в самом Шумахере, а в том, что Гиляровский вспомнил его в Суконных банях, когда приехал туда с пожара, который приключился где-то на Татарской улице. Был он на пожаре по своим репортёрским делам, вырвался закопченный. «Соскочи с багров» (это прекрасная деталь — так и представляешь пожарный наряд, взмыленных до сих пор коней, каким-то образом укреплённые на повозке багры, и человека в саже, который бросается с них прямо в зев общественной, то есть торговой бани):
«Сунулся в «простонародное» отделение — битком набито, хотя это было в одиннадцать часов утра. Зато в «дворянских» за двугривенный было довольно просторно. В мыльне плескалось человек тридцать.
Банщик уж второй раз намылил мне голову и усиленно выскребал сажу из бороды и волос — тогда они у меня еще были густы. Я сидел с закрытыми глазами и блаженствовал. Вдруг среди гула, плеска воды, шлепанья по голому телу я слышу громкий окрик:
— Идёт!.. Идёт!..
И в тот же миг банщик, не сказав ни слова, зашлепал по мокрому полу и исчез. Что такое? И спросить не у кого — ничего не вижу. Ощупываю шайку — и не нахожу её; оказалось, что банщик её унес, а голова и лицо в мыле. Кое-как протираю глаза и вижу: суматоха! Банщики побросали своих клиентов, кого с намыленной головой, кого лежащего в мыле на лавке. Они торопятся налить из кранов шайки водой и становятся в две шеренги у двери в горячую парильню, высоко над головой подняв шайки.
Ничего не понимаю — и глаза мыло ест. Тут отворяется широко дверь, и в сопровождении двух парильщиков с березовыми вениками в руках важно и степенно шествует могучая бородатая фигура с пробором посередине головы, подстриженной в скобку.
И банщики по порядку, один за другим выливают на него шайки с водой ловким взмахом, так, что ни одной капли мимо, приговаривая радостно и почтительно:
