дыхание, как походка. В состав его аппетита входит литература. Он пробует ее на вкус, знает, из чего ее надо делать, и любит сам ее приготовлять и разнообразить. Поэтому он профессионально читает книги, профессионально разговаривает с людьми, профессионально живет. Не профессионален он только, когда спит — и потому (несмотря на скрип рецензентских перьев) спит крепко, не так, как обычно спят русские литераторы и беллетристы.
Старому поколению русских интеллигентов Шкловский, в свое время, пригрозил «Опоязом» — так, как сто лет назад будущие русские «классики» пригрозили академикам и шишковистам своим «Арзамасом».
Новое поколение борется с Шкловским, потому что оно должно придумать что-нибудь свое. Это, конечно, лучшее доказательство того, что Шкловский — человек, воплотивший в себе дух своего поколения.
Если он еще не «классик» (как хотя бы, например, Леонид Гроссман), то только потому, что он относится к числу не настоящих, а будущих русских классиков.
Извините, если кого обидел.
02 июня 2011
Это довольно грустная история. В общем все умерли. А я знал этих людей близко.
Дело вот в чём — вышли воспоминания Сердобольской. Ольгу Юрьевну знал я близко. Её часто поминали в связи с тем, что её дед написал музыку, что исполняется чрезвычайно часто и называется в обиходе "В лесу родилась ёлочка". Под Новый год к ней приходили корреспонденты и задавали одинаковые вопросы — это был странный ритуал. Однако потеря чужих судеб немного обидна.
Я много что знаю о ней, и вот, покидая тот район где мы все жили, я стал перечитывать эти воспоминания.
"5-я Тверская-Ямская, дом 30, квартира 11, моя малая родина… Город меняется медленно, но проходят два-три десятилетия, и ты уже не узнаешь родных мест. Молодежь удивляется: оказывается совсем недавно на моей памяти, не было ни Черемушек, ни Университета; на Калужском шоссе, теперешнем Ленинском проспекте, были "академические" огороды, где мы сажали картошку, а на месте Университетского проспекта был изъезженный большак со шлагбаумом, и парни из села Семеновского, сапогах и косоворотках, орали песни под гармонь. Парни, впрочем, не сильно изменились, только вместо гармони — плеер с наушниками.
Про картошку мама рассказывала такую историю. Когда во время войны ученым Академии наук выделили делянки под картошку, конечно, заниматься огородом пришлось маме. Она тоже была не бог весть какой огородник, поэтому посадила картошку кое-как и до конца августа туда больше не приезжала. Остальные ученые принялись ухаживать за картошкой "по науке": сыпали какую-то химию, окучивали, пололи. Каково же было всеобщее удивление, когда на нашем заросшем травой участке картошка оказалась в два раза крупнее, чем у остальных!
Мы жили за Садовым кольцом, между Тверской и Каляевской (ныне снова Долгоруковской), среди многочисленных Тверских-Ямских и Миусских улиц и одноименных переулков. Наш район считался Миусской частью, и телефон наш был Миусы (Д) 1-04-05.
Это был район "деревянной Москвы", только в тридцатых годах он начал застраиваться 6-7-этажными зданиями, между которыми было разливанное море одноэтажных домишек, откровенно бревенчатых или оштукатуренных. Ближе к Тверской иногда встречались доходные дома в стиле модерн. Однако в районе 5-й Тверской-Ямской и дальше, к Каляевской и Новослободской, была настоящая "Котяшкина деревня", как ее называли окрестные жители. Все местные хулиганы были в основном из "Котяшки", и вечером там появляться одним не рекомендовалось.
Наш дом, построенный в 1933-34 годах, выходил торцом на 5-ю, а шестью подъездами на Пыхов тупик, сейчас там просто двор. Два или три подъезда были на другом торце, где дом поворачивался буквой "Г". Дом был изначально розовый, покрытый мраморной крошкой, но на моей памяти он уже стал закопченным, темно-серым. Каждый подъезд слегка выдавался вперед и обрамлялся четырьмя колоннами, между средними была дверь, а между крайними — лавочки, где по вечерам сидели обязательные лифтерши в обществе пожилых матрон или шушукались девчонки. Между подъездами зеленели газоны с деревцами, огороженные гнутыми трубами, по которым мы любили ходить, изображая канатоходцев, причем регулярно шлепались на газон. За это нам крепко попадало от нашей дворничихи и лифтерши Крыловой (Крылихи), которая жила в нашем подвале и все видела. Меня она только ругала, обещая нажаловаться бабушке с дедушкой, а чужих просто лупила по загривку. С ее сыном Толькой я позже регулярно дралась на улице. Один на один — я мальчишек не боялась, здоровая была, хотя и храбростью не отличалась. Но эти гады норовили напасть стаей, и как-то врезали мне из рогатки куском алюминиевой проволоки в висок — хорошо не в глаз! Но это позже, уже в школе.
В тридцатые годы в нашем доме жили летчики, военные, юристы, как мой дед. Дом был кооперативный, и квартиры, по большей части, отдельные. Надо ска-зать, что после выплаты пая дом немедленно стал государственным, и никакой собственности жильцы не получили. А после 37-го года из первых кооператоров уцелели считанные единицы. В нашем первом подъезде, кроме нас, Генины и Строкатенко, во втором подъезде семья Светки Черкасовой. Дед ее, Алексей Иванович Стражев, был историком, профессором МГУ, а бабушка — педагогом- математиком (мы в пятом классе учились по ее учебнику, "по Березанской"). Мама рассказывала, что в 37-м году они почти каждую ночь не спали, прислушивались: за кем сегодня… Аресты происходили всегда ночью. НКВД-шники почему-то никогда не пользовались лифтом (впрочем, лифт работал до двенадцати), и тихие шаги приближались по лестнице, а утром чья-то квартира оказывалась опечатанной, и соседи старались не смотреть друг на друга. Сейчас трудно даже вообразить себе ужас этих ночей, многие годы подряд. Какие там телекиллеры — детский лепет…
Позже появились другие жильцы. Квартиры стали коммунальными. Многие въехали после войны вместо эвакуированных, выселенных якобы за неуплату. В покинутые квартиры могли вселить кого попало за небольшую мзду. Мы, дети, конечно, всего этого не знали, да никто нам об этом и не рассказывал. В нашем мире были совершенно другие ценности. Смертным грехом считалось наябедничать на кого-нибудь, хотя среди родителей, по-видимому, донос считался явлением нормальным, и сексотом был чуть ли не каждый третий. Почти всех людей, сидящих дома, пытались завербовать в осведомители, к моей бабушке тоже подъезжали, она отговорилась болезнью. У детей же про "ябед-корябед" ходила дразнилка, сочиненная еще при царе Горохе:
Ябеда проклятая, На колбасе распятая, Сосисками прибитая, Чтоб не была сердитая.
Колбасу и сосисок большинство ребят никогда не видели, питаясь хлебом и картошкой. Были еще другие дразнилки — "религиозного" содержания:
— А?
— Ворона-кума! Тебе крестница, мне ровесница. Меня крестили, а тебя в помойку опустили.
