или она стала вашим культурным домом?
Кундера: Я обожаю французскую культуру, и я ей многим обязан. Особенно старой литературе. Рабле – мой самый любимый писатель. И Дидро. Мне очень нравится его «Жак-фаталист», не меньше, чем романы Лоренса Стерна. В жанре романа они были величайшими экспериментаторами всех времен. И их эксперименты были, так сказать, забавными, исполненными радости и веселья, которые сейчас исчезли из французской литературы, а без этого все остальное в искусстве теряет смысл. Стерн и Дидро воспринимали роман как грандиозную игру. Они открыли юмор романной формы. Мы часто слышим заумные доводы, будто роман исчерпал свои возможности, а у меня прямо противоположный взгляд: в ходе своей истории роман упустил массу возможностей. Например, никто из последователей Стерна и Дидро не смог использовать скрытые в их творчестве импульсы для развития романа.
Рот: «Книга смеха и забвения» не называется романом, но в тексте вы заявляете: это роман в форме вариаций. Так все‐таки это роман или нет?
Кундера: По моей личной эстетической оценке, это, конечно, роман, но я не хочу никому навязывать свою точку зрения. Романной форме присуща мощная свобода. Ошибочно считать некую стереотипную структуру непреложным атрибутом романа.
Рот: Но ведь, бесспорно, существуют некие признаки, которые делают роман романом и ограничивают эту свободу.
Кундера: Роман – это длинное произведение синтезной прозы, основанное на игре вымышленными персонажами. Это его единственные ограничения. Под термином «синтезный» я имею в виду желание романиста проанализировать свою тему с разных сторон и по возможности с максимальной полнотой. Ироническое эссе, романное повествование, автобиографический фрагмент, исторический факт, полет фантазии – синтезирующая сила романа способна комбинировать все это в единое целое как голоса полифонической музыки. Единство книги не обязательно должно проистекать из сюжета, оно может быть задано темой. В моей последней книге таких тем две: смех и забвение.
Рот: Смех вам всегда был близок. Ваши книги провоцируют смех посредством юмора или иронии. Если ваши персонажи горюют, то это происходит оттого, что они натыкаются на мир, утративший чувство юмора.
Кундера: Я оценил значение юмора в годы сталинистского террора. Тогда мне было двадцать. Я с первого взгляда мог распознать человека, не являющегося сталинистом, человека, кого не следовало опасаться, – по его улыбке. Чувство юмора было достоверной приметой «своего». С тех пор меня всегда страшил мир, лишенный чувства юмора.
Рот: В «Книге смеха и забвения», правда, речь идет еще кое о чем. В небольшой притче вы сравниваете смех ангелов со смехом дьявола. Дьявол смеется потому, что Божий мир кажется ему бессмысленным; ангелы же смеются от радости, потому что все в Божьем мире имеет смысл.
Кундера: Да, человек использует то же самое физиологическое проявление – смех – для выражения двух разных типов метафизического отношения к жизни. Кто‐то роняет шляпу на гроб в свежевырытой могиле, и похороны тут же теряют свой смысл, возникает смешная ситуация. Двое влюбленных бегут через луг, держась за руки и хохоча. Их смех не имеет никакого отношения к шутке или юмору. Это серьезный смех ангелов, выражающих свою радость бытия. Обе эти разновидности смеха принадлежат к числу земных радостей, но в экстремальных случаях смех может приобретать двоякое апокалиптическое звучание: есть один вид смеха – радостный смех ангелов-фанатиков, настолько убежденных в значимости своего мира, что они готовы уничтожить любого, не разделяющего их радости. И есть другой вид смеха, звучащий с противоположной стороны, который заявляет, что все в мире лишено смысла, что даже церемония похорон смешна, а групповой секс – не более чем комическая пантомима. Человеческая жизнь балансирует на краю двух пропастей: фанатизма, с одной стороны, и абсолютного скептицизма – с другой.
Рот: То, что вы сейчас назвали смехом ангелов, – это новый термин для «лирического отношения к жизни» из ваших прошлых романов. В одной из ваших книг вы характеризуете эпоху сталинистского террора как эру правления палача и поэта.
Кундера: Тоталитаризм – это не только ад, но и мечта о рае, древняя мечта о мире, где все живут в гармонии, сплоченные единой общей волей и верой, без тайн друг от друга. Андре Бретон тоже мечтал о таком рае, когда говорил о стеклянном доме, где хотел бы жить [107]. Если бы тоталитаризм не эксплуатировал эти архетипы, глубоко сидящие в нас и уходящие корнями во все религии, он не был бы столь привлекательным в глазах многих людей, особенно на ранних фазах своего существования. Но, однако, стоит только мечте о рае начать воплощаться в реальность, то тут, то там люди стараются избавляться от тех, кто встает на пути этой мечты, поэтому правителям рая и приходится строить на окраине Эдема маленький гулаг. И с течением времени этот гулаг разрастается и развивается, покуда соседний с ним рай скукоживается и хиреет.
Рот: В вашей книге великий французский поэт Элюар воспаряет над раем и гулагом и распевает песни. Этот факт, о котором вы упоминаете, действительно имел место?
Кундера: После войны Поль Элюар отвернулся от сюрреализма и стал крупнейшим создателем того, что я мог бы назвать «поэзией тоталитаризма». Он воспевал братство, мир, справедливость, счастливое завтра, он выступал за товарищество и против изоляции, за радость и против уныния, за невинность и против цинизма. Когда в 1950 году правители рая приговорили пражского друга Элюара сюрреалиста Зависа Каландру к смертной казни через повешение, Элюар подавил личные дружеские чувства ради торжества общественных идеалов и публично одобрил казнь друга. Палач убивал, а поэт пел.
И не только поэт. Весь период сталинистского террора был периодом коллективного лирического бреда. Сегодня об этом все напрочь забыли, а ведь это было самое главное. Люди обычно говорят: «Революция – это прекрасно, ужасен только порождаемый ею террор». Но это неправда. Зло изначально присутствует в этой красоте; ад уже таится в мечте о рае, и, если мы хотим понять суть ада, нам нужно изучить суть рая, из которого этот ад произрастает. Очень просто критиковать гулаги; но отвергать тоталитарные гимны, которые приводят к гулагу прямехонько из рая, – вот что по‐настоящему трудно.
В наше время люди во всем мире единодушно отвергают идею гулагов, но они по‐прежнему позволяют тоталитарным гимнам себя гипнотизировать и готовы маршировать в новые гулаги под ту же самую лирическую песню, которую распевал Элюар, воспарив над Прагой, словно архангел с лютней, покуда дым сожженного тела Каландры поднимался в небо из трубы крематория.
Рот: Для вашей прозы характерна постоянная сшибка частного и общественного. Но не в том смысле, что события частной жизни происходят на фоне политической жизни или что политические события вторгаются в частную жизнь. Скорее, вы постоянно показываете, что политические события управляются теми же законами, что и частная жизнь, так что вашу прозу можно назвать своего рода психоанализом политики.
Кундера: Метафизика человеческой жизни одинакова
