из‐за этой зловонной, отвратительной древней проблемы, внезапно обнаружившейся прямо в семье, с которой он породнился. По правде говоря, я не вижу, чем тут можно оскорбиться, и, может быть, вас оскорбило и покоробило вовсе не это.
2. «Рождество, то есть идея Вочеловечения Христа, не сводится к ненависти к евреям». Но Цукерман этого и не говорит. Он, впрочем, артикулирует (вообще впервые, насколько мне известно, в нашей прозе) то, что чувствуют многие евреи, сталкиваясь с подобным взглядом. Оправданно или нет, но он слегка этим обижен, и он реагирует не совсем так, как вы описываете. «Но между мною и преданностью церкви [не идее Вочеловечения] существует целый мир эмоций, в котором не наведены мосты, поскольку в нем, что естественно, царит полнейшее несоответствие – я чувствую себя шпионом в лагере противника, и я также ощущаю, что все обряды и церемонии церкви воплощают идеологию, которая несет ответственность за преследования и скверное отношение к евреям. Меня не отталкивают молящиеся христиане. Я просто считаю, что религия эта чужда мне в самом глубоком смысле этого слова: она необъяснима, она вводит в заблуждение, она абсолютно неуместна, особенно когда прихожане со всем тщанием следуют каждой букве строгих правил литургии, а духовные лица хорошо поставленными голосами провозглашают доктрину любви» [118] (я добавил курсив).
Да, вы можете не считать подобные рассуждения здравыми, но то, что умный еврей вполне может таким вот образом излагать свои аргументы, – это же факт. Я просто стремился к правдоподобию.
3. «…Как неверующая, я безоговорочно отдаю им предпочтение», пишете вы, сравнивая «ясли с ангелами и домашним скотом и со звездой» со «Стеной Плача». Но и тут вы с Цукерманом расходитесь. Он как неверующий не отдает предпочтения ничему. Он не видит резонов превозносить ни иконы, ни иные символы или что бы то ни было еще. Более того, Цукерман чинно ведет себя во время рождественской службы и поэтому смотрит на все происходящее, как вы бы могли смотреть на Стену Плача, если, как вы говорите, вы постарались бы усвоить ее идею, хотя эта идея вам противна. Мне кажется, вы – я ненавижу это слово – неадекватно отреагировали на эти наблюдения моего героя, которые, как он сам прекрасно понимает, обусловлены его еврейством и ничем иным. «И все же – думал я, будучи евреем, – для чего им нужна вся эта ерунда?» Его возражения на самом деле носят эстетический характер, разве нет? «Хотя, честно говоря, мне всегда казалось, что христианство обретает опасную и вульгарную одержимость чудесным именно в Пасху, а Рождение Христа всегда поражало меня как нечто второстепенное по отношению к Воскресению – тем, как оно неприкрыто удовлетворяет самую что ни на есть детскую потребность». Вы пишете, что вас возмутило мое изображение христианства, и, если вас возмущает вот это, что ж, пусть так и будет. Но вы же сами видите, что это никак не связано или не слишком связано с «ненавистью к евреям». Теперь скажу вам только как прозаик (а я прозаик в куда большей степени, чем еврей). Если бы Цукерман не оказался в [Агоре в] Иудее и не услышал там то, что услышал, я бы никогда не написал эту сцену в английской церкви и не вложил в его голову эти мысли. Но мне казалось, что было бы честно – нет, не то; мне просто показалось, что одна сцена требует и другой сцены. Мне не хотелось, чтобы его скептицизм был сфокусирован только на еврейском обряде и чтобы он ни словом не обмолвился о христианской службе. Это могло бы привести читателя к неверным выводам и заставило бы моего героя выглядеть тем, кем он не является, а именно ненавидящим себя евреем, который – как кто‐то выразился – бросает ледяной взгляд только на своих.
4. «С чего такой восторг по поводу превращения ребенка в еврея с помощью ножа?» Контекст, контекст, контекст! Это же его реакция, его агрессивная, злая реакция на предложение покрестить его ребенка, чтобы порадовать мать Марии. И гимн обрезанию возникает из‐за этой угрозы. Если вы не хотите прислушаться к моим доводам, послушайте Марию. В своем письме (в действительности написанном Ц., но я не буду углубляться в эту тему) она пишет: «Если именно это может послужить правдивым доказательством твоего отцовства – что проливает свет на правду о твоем собственном отце, – пусть будет так». Тут мне в голову пришли мысли, которых едва ли можно было ожидать от читателя. Я думал о Цукермане и его отце, и о слове «ублюдок», которое старик Цукерман [в «Цукермане освобожденном»] прошептал Натану на смертном одре. Обрезание маленького англо-американца Ц. разрешает наконец проблему большого американца Ц. Полагаю, это моя проблема, но это сыграло важную роль в сюжете.
Думаю, вы также не учли, насколько серьезным для евреев является вопрос обрезания. Я до сих пор поражаюсь необрезанным мужчинам, которых иногда вижу в раздевалке нашего бассейна [в Лондоне]. Эта проклятая деталь никогда не остается незамеченной. У большинства знакомых мне евреев – похожая реакция, и, когда я писал книгу, я спрашивал у своих нерелигиозных еврейских знакомых, позволили ли бы они своему сыну остаться необрезанным, и все они ответили: «нет», иногда даже не раздумывая над ответом, а иногда после долгой паузы, которую всякий рационалист должен сделать перед тем, как дать иррациональный ответ. Почему Н. Ц. так зациклен на обрезании? Думаю, теперь вам стало ясно.
5. «Извините, если то, что я пишу, вам неприятно». Извинять вас мне бы пришлось, если бы все вами написанное было мне «приятно».
Ваш
Филип
Образы Маламуда
Скорбеть – тяжкий труд, сказал Чезаре.
Если бы люди это знали, смертей было бы меньше.
Из книги Маламуда «Жизнь лучше, чем смерть»
Опубликовано в New York Times Book Review 29 апреля 1986
В феврале 1961 года я покинул Айова-Сити, где вел семинар писательского мастерства в местном университете и заканчивал свою вторую книгу, и отправился на запад, чтобы прочитать лекцию в небольшом колледже в Монмуте, штат Орегон. Там преподавал мой приятель по студенческим временам, который организовал для меня приглашение. Я принял его приглашение не только потому, что поездка предоставляла мне прекрасную возможность увидеться, впервые за пять лет, с моими друзьями, супругами Бейкер, но еще и потому, что Боб Бейкер пообещал в случае моего приезда устроить мне встречу с Бернардом Маламудом.
Берн преподавал неподалеку, в университете штата в Корваллисе. Он жил в Корваллисе (население 15 тыс. чел.) с тех самых пор, как в 1949 году уехал из Нью-Йорка (население 8 млн чел.), оставив место преподавателя в вечернем колледже, и на протяжении двенадцати лет жизни на Дальнем Западе обучал первокурсников основам литературной композиции и одновременно писал необычный роман о бейсболе «Самородок»; свой шедевр, роман «Помощник», действие которого разворачивается в мрачном Бруклине; и вдобавок четыре или пять рассказов, лучших из всех в американской прозе, что я читал (и прочту).
