занимает первое место в списке двадцати наиболее публикуемых авторов — за ним следует Стивен Кинг (изданий и переизданий у него больше — 58, а совокупный тираж чуть меньше — 409,5 тысяч). Потом — Акунин, затем две Татьяны — Устинова и Полякова, после которых мы обнаруживаем Ремарка и Брэдбери с совокупными тиражами 263,5 и 241,5 тысячи соответственно. За ними идут Джоджо Мойэс и — незабытый никем Достоевский. Фёдор Михайлович в это году новых книг не писал, но 43 его книги вышли совокупным тиражом 189 тысяч экземпляров.
Кто-нибудь спросит, что за Джоджо обогнал Достоевского, так я отвечу, что это британская писательница Джоджо Мойес (Jojo Moyes) — «Бедная Луиза устраивается сиделкой к парализованному молодому богачу, потом он говорит, что она — то единственное, что заставляет его просыпаться по утрам и не свести счёты с жизнью. Любовь растёт, как сорный цветок, а через полгода паралитик умирает в швейцарской клинике, оставив девушке огромное наследство». Теперь понятно, что у нас на восьмом месте.
Надо, впрочем, сказать немного о тиражах, о метафизичности этого понятия. Их цифры, как я вижу, до сих пор вызывают яростные споры, особенно у тех людей, что меряются ими, как разными частями тела. Тираж, разумеется, хороший аргумент в спорах «кто лучше пишет», но это аргумент сложный — если открыть книгу Дарьи Донцовой, то можно обнаружить помету тираж «12.000 экз.» (примерно). Что это означает? Вовсе не то, что этим дело и ограничится: книгу легко допечатать, причём в несколько приёмов, и доводить дело до тех гигантских цифр, о которых речь идёт вначале. Издательская стратегия может быть и другой — сразу напечатать шестьдесят тысяч экземпляров бестселлера и атаковать рынок. Можно приурочить допечатку к выходу экранизации, к какому-нибудь юбилею, получению премии (одна из претензий к разогнанному ныне литературному сегменту Нобелевского комитета была в том, что кто-то мог сливать информацию о будущем лауреате издателям, а те, в свою очередь, получали прибыли на своевременном появлении книги). Нет, в былые времена издатели могли указывать неверные тиражи, манипулируя общественным мнением и совершая всякие махинации с налогами и продажами, но это, разумеется, слухи, и с этой практикой давно покончили наши доблестные правоохранительные органы. Всё это сказано к тому, что одна и та же цифра может означать разное, Господь наш деревьев в лесу не уравнял, не то что издательств. А рассудительный человек не должен суетиться, и понимать, что тиражные показатели сами продукт многих факторов, да и указывает на совершенно различные вещи. Например, огромные тиражи Достоевского указывают ещё и на то, что его по-прежнему продолжают проходить в школе. Публикация мёртвого писателя, который попал в список хотя бы для внеклассного чтения, происходит одним образом, а не попавшего — совершенно другим. Не то чтобы поклонники какого-нибудь крепкого классика должны уподобиться героям известного романа «Золотой телёнок»: «Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями. Искателям приключений остался только бензиновый хвост. И долго ещё сидели они в траве, чихая и отряхиваясь» [229]. (Лесков, «прозёванный гений», писатель, который объясняет буквально всё, что происходит сейчас вокруг нас, в список двадцати наиболее печатаемых вовсе не попал). Следует ли из этого, что Лесков стал нынче писать хуже? Вовсе нет. И читателей своих не растерял, может, даже приобрёл.
Опросы и рейтинги действительно дают некое представление о состоянии общества. Но почти никакого — не то что о качестве текста, но даже об успехе писателя. Вспомним всё те же три процента, речь о которых шла в самом начале. Есть известный анекдотический ряд, список быстрых ответов русского человека: ему говорят: «Птица?», он отвечает: «Курица», «Фрукт?» — вопрошают его, он произносит «Яблоко», на слово «Поэт?» русский человек откликается: «Пушкин». Сейчас, когда спрашивают про писателя, то слышат: «Донцова». Радоваться тут или печалиться? Да ничего из этого — собирать ягоды, варить варенье, а потом зимой пить с ним чай. Всё это — наглядное подтверждение того, что иерархическая пирамида, которая присутствовала в литературе последние триста лет, замещена почти ровным полем. Замещение произошло давно, и опросы его просто фиксируют. И оказывается, что даже универсальный (казалось бы) бренд объединяет не более 3 % людей. Не говоря уж о лауреатах главных премий.
Но это оптимистический знак — не нужно драться за проценты. Главный адресат всё равно — мироздание, книга — что записка в бутылке. Пиши то, что должен, и будь, что будет.
17.12.2018
В чёрном-пречёрном городе (рецензия на книгу о нуаре)
Васильченко А. Пули, кровь и блондинки: История нуара. — М.: Пятый Рим, 2018. — 352 с.
Много лет назад мы с моим кумом сидели не то на конференции, не то на круглом столе с участием одной знаменитой писательницы. Она была знаменита своими многочисленными детективными романами и сама стала символом отечественного детективного ремесла. И вот она рассуждала о разновидностях этого жанра, и вдруг сказала, что нуар был невозможен в произведениях советского периода.
— Это ведь не вписывалось в официальную идеологию. Тут герой должен проснуться, не понимая ничего. Весь мир для него враждебен и не ясно, где свои, и где — чужие. И самые близкие норовят предать…
Мы с кумом, помнится, одновременно выдохнули: «Судьба барабанщика». Это и был советский нуар, впрочем, не единственный его образец.
Перед нами книга о том особом стиле, который оказал влияние на весь мировой кинематограф, хотя ассоциировался с «низким жанром», причём родившимся из немецкого экспрессионизма, французского кино и голливудского детектива.
Надо сказать, что нуар оказался абсолютно интернациональным явлением, и можно перечислить массу произведений, составивших советскую литературную и киноклассику, кроме «Судьбы барабанщика». Феномен нуара ещё и в том, что это жанр и не жанр одновременно, его определения — что тришкин кафтан, расползаются, и всё равно накрывают подчинённые нуару объекты лишь частично.
Автор справедливо замечает, что современники редко могут угадать, определит ли произведение новый стиль, станет ли фундаментом очередной традиции. Здесь это видно в полной мере, причём сам стиль несколько раз хоронили — в конце пятидесятых, затем в семидесятые, но он, странным образом, выворачивается и продолжает жить. Забегая вперед, то есть, пролистывая книгу, ближе к концу мы обнаруживаем много пограничных примеров — то нуар проникает в фантастику («Бегущий по лезвию»), то эксплуатируется в пародиях, то сочетается с «женским кино». В конце книги приводится огромный список фильмов, объединённый заголовком «Краткая хронология нуара» — от 1912 до 2018 года. (К чести издателей, что они
