крики и шум борьбы. Они, как Митьки, никого не хотели победить, — зато их было интересно слушать.
В-третьих, сама эта борьба была странной. Довольно быстро все согласились, что книга о Риме действительно полна ошибок и неточностей. Как писал Пастернак в «Докторе Живаго»: «Она дала гардеробу прозвище „Аскольдовой могилы“. Под этим названием Анна Ивановна разумела Олегова коня, вещь, приносящую смерть своему хозяину. Как женщина беспорядочно начитанная, Анна Ивановна путала смежные понятия» [240]. Но есть приём, хорошо известный музыкантам: «Фальшивых нот не бывает, если вовремя крикнуть, что играешь авангард». Оппонента можно вывести из спора тем, что «он просто не дорос», «недостаточно понимает», и вывести тему из области рационального высказывания. Тогда художественное высказывание переходит в зону Откровения — и если оно вам не нравится или непонятно, значит, у вас просто не хватает веры или чистоты помыслов. Поэтому адепты говорили, что книга написана для нерядового читателя, который может душой принять стиль автора. Оттого ошибки позволительны. Тем более, Стендаль, Бродский и Вайль были неточны в своих страноведческих наблюдениях. У общественного восприятия есть такое свойство: если медведь уничтожает не одного, а множество чижиков, то это только усугубляет ситуацию. Вот если он производит два-три решительных исторических злодейства, то это может исправить ситуацию в его пользу. Примером второго подхода может служить Гумилёв-младший. Рядом с ним тоже обнаруживали трупы чижиков-неточностей, но его главные новации в историческом процессе были такие, что все согласились: «Это наследный поэт, ему всё можно».
Люди более скептические, возражали, что свой читатель есть и у «Справочника лекарственных растений», про который в аннотации написано, что — он хороший, только в двадцати местах яды перепутаны с лекарствами. И вдруг читатель что-то неправильно запомнил. Может, лучше почитать справочник поскучнее?
Мне, честно говоря, близок феномен «недемократичной литературы». Был старый тезис, что «каждая книга имеет своего читателя». А тут перед нами была книга по-настоящему снобистская. Мне, правда, этот тон некоторого панибратства с другой культурой не понравился, но только об этом я могу сказать с уверенностью — не о латинских именах же мне говорить. Неспециалист ориентируется именно на интонацию, а для оценки точности лучше прибегнуть к услугам референта, которому ты доверяешь.
Но часто смысл подменяется обаянием. В таких случаях я всегда вспоминаю Пеперкорна из манновской «Волшебной горы», про которого говорится (сейчас снова будет длинная цитата):
«…Вы отрицаете, что охотитесь за парадоксами, а ведь вы отлично знаете, что мне в той же мере претит и ваша охота за тайнами. Делая из индивидуальности нечто таинственное, вы рискуете впасть в идолопоклонство. И тут вы поклоняетесь маске, видите мистику там, где на самом деле лишь мистификация, одна из тех обманчивых и пустых форм, с помощью которых демон физиогномики и телесности иногда надувает нас. Вам не приходилось вращаться в кругу актеров? Вы не видели эти головы мимов, в которых узнаешь черты Юлия Цезаря, Бетховена, Гёте, а едва их счастливые обладатели откроют рот, — они оказываются самыми последними простаками… — Хорошо, пусть это игра природы, — продолжал Ганс Касторп. — Но и не только игра природы, не только надувательство. Ведь если эти люди — актеры, у них же должен быть талант, а талант выше глупости и разумности, он сам — жизненная ценность. У мингера Пеперкорна, что ни говорите, талант есть, поэтому-то он и заткнул нас за пояс. Посадите в один угол господина Нафту, пусть прочтет лекцию о Григории Великом и о граде божьем, это будет очень поучительно, и пусть в другом углу стоит Пеперкорн, со своим необычайным ртом и своими поднятыми складками на лбу, и пусть он говорит только своё „Бесспорно! Разрешите мне — кончено!“ (Durchaus! Erlauben Sie mir — Erledigt!) — и вы увидите, что люди соберутся вокруг Пеперкорна, а Нафта останется в полном одиночестве со всей своей разумностью и градом божьим, хотя он выражается с такой определенностью, что человека до костей пробирает, как говорит Беренс». (Манн Т. Волшебная гора // Манн Т. Собрание сочинений Т. 3. — М.: Гос. изд-во худож. лит-ры, 1959. С. 123.).
Человек часто влюбляется не в смысл книги, а в её интонацию. Множество иностранных слов, имён и топонимов приводят его в экстаз. Он, подобно Шуре Балаганову, который не знал значения слов «статус кво», ориентируется на интонацию. Лёгкость перемещения, как и лёгкость суждения — приём чрезвычайно простой, но есть ещё мизантропическое наблюдение, примерно один раз в страницу — ввёл его, кажется, Набоков (тут надо подумать и проверить), и действует он помимо рационального — налицо простая химия, которая всем нравится. При некоторой сноровке такие наблюдения за реальностью можно производить, как сосиски на конвейере (Это фраза Хрущёва, который говорил в тот момент про советские ракеты).
В-четвёртых, вся эта история напоминает нам очень интересную проблему границы художественного и фактического. Этот вопрос ярко проявился ещё при обсуждении «Архипелага ГУЛАГ», и вернулся в момент присуждения Алексиевич Нобелевской премии.
Оказывается, что художественная составляющая дерётся с научной повсюду — и в искусствознании тоже. И нигде нет консенсуса, даже в журналистике, где придумана масса правил по этому поводу. То людям нужна точность, то они кричат, что автор так обаятелен, что точности не надо.
Хороший пример тут — Виктор Шкловский. Ошибок в его текстах множество, но его биография, сахар в жиклёрах броневиков, побег по льду Финского залива и всегдашнее остроумие как бы искупали это. Есть, конечно, и современные примеры, но этот более яркий. А вот когда в 1928 году в журнале «Новый ЛЕФ» Шкловский опубликовал статью «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого „Война и мир“», то Осип Брик писал об этой работе так: «Какая культурная значимость этой работы? Она заключается в том, что если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай „Войну и мир“ Толстого: а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай „Войну и мир“» [241]. Но эта формула применима не только ко Льву Толстому (и самому Шкловскому), но и ко множеству современных писателей non-fiction. Тут главное — понять, что нам нужно — читать историю или получать эмоциональную зарядку.
В-пятых, есть некоторое количество людей, уповающих на редактуру. Для них редактор — литературный или научный — что-то вроде волшебника или доброй феи, которая одним движением волшебной палочки превратит тыкву в карету, а мышей — в коней. Да, советская литература знала некоторое количество писателей национального толка, которые были приведены в состояние годное для
