Товарищи по "Могучей кучке", услышав детище Мусоргского, уловили лишь одну сторону дарования композитора. Они восхищались поразительной точности мелодекламации. На Мусоргского и смотрели, как на прирожденного виртуоза в передаче живой речи. Потому не увидели иной, быть может, самой важной стороны "Женитьбы". "Не услышанную" оперу начнут по-настоящему воспринимать лишь через сорок лет после ее рождения.
"Музыкальная проза" — лишь одна сторона "Женитьбы" Мусоргского. Главное заключалось не только в "речитативности" и не только в психологической точности, с какою Мусоргский умел обрисовать "тип". Чутким своим ухом он уловил иные веяния, исходившие из самой сердцевины страшного гоголевского космоса. За слоем психологическим композитор высветил иной, совершенно невероятный, "инфернальный" слой. И лишь один историк музыки и разносторонне образованный музыкант, Борис Асафьев, сумел — в нескольких словах — передать это особое впечатление от оперы:
* Неудачная вещь (фр.).
** Письмо А. П. Бородина Е. С. Бородиной от 26 сентября 1868 г., ПБ 1, стр. 109.
"…B "Женитьбе" Мусоргского слышится жуткий гротеск "Шинели" и "Мертвых душ". При упорном стремлении сохранить возможно точнее в музыкальном речитативе изгибы обыденной человеческой речи композитор в этом первом опыте передать Гоголя подошел к нему ближе и проникновеннее, чем впоследствии в эскизах "Ярмарки". Гоголь мещанских будней ("Женитьба") сильнее в музыке Мусоргского, чем Гоголь солнечного малороссийского полдня, весенних и зимних вечеров и ночей".
* * *
"Мертвые души", "Ревизор", "Шинель", другие петербургские повести… Они породили целую библиотеку разнообразных толкований. "Женитьба" привлекала внимание куда меньше. Но ведь и в ней есть та словесная "магма", из которой встает неповторимый гоголевский мир.
"Право, такое затруднение — выбор! Если бы еще один, два человека, а то четыре. Как хочешь, так и выбирай. Никанор Иванович недурен, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурен. Да если сказать правду, Иван Павлович тоже хоть и толст, а ведь очень видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарыч опять мужчина с достоинствами. Уж как трудно решиться, так просто рассказать нельзя, как трудно! Если бы губы Ни-канора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича — я бы тогда тотчас же решилась. А теперь поди подумай! просто голова даже стала болеть".
Как часто смеялись над этими, с первого взгляда, такими безобидными мечтами Агафьи Тихоновны! Но идеал, составленный из жениховых "частей", который рождается в воображении вечной невесты Агафьи Тихоновны, — в сущности есть чудовище.
К этому времени один европеец уже провел опыт по "сращиванию" частей различных тел воедино. Это был герой повести Мери Шелли "Франкенштейн". Последствия его опытов породили живой ужас: существо, которое, узнав о своем уродстве, начинает мстить человечеству — убивать людей. Существо не рожденное, но "составленное" — изначально враждебно всему, что появляется на свет естественным путем. Гоголю не нужен столь отчетливый — до прямолинейности — сюжет. Кусочный мир, увиденный им за привычной реальностью, — это его способ видеть мир.
B тот самый 1868-й, когда Мусоргский возьмется за Гоголя, на свет появится мальчик Алеша Пешков, которому предстоит стать знаменитым писателем Горьким. B юности, — скитаясь, — он будет "ухватывать" свое беспорядочное образование везде, где можно. И знания его расходились вширь, сливаясь часто в мыслительных "Франкенштейнов". Не потому ли ему довелось уловить и пережить тот же кошмарный мир в той части человеческой истории, которую именуют "отвлеченной мыслью"?
то лежит в основе всего? — спрашивали древние греки. Когда знакомый студент-бессребреник взялся учить Пешкова истории эллинской философии, юный самоучка узнал разные "образы мира" — и Фалеса ("всё произошло из Воды"), и Анаксимена ("всё из Воздуха"), и Анаксимандра ("всё из Беспредельного"), и Гераклита (всё из Огня, и Огонь есть "Логос", то есть — "Слово"). Когда рассказ дошел до Эмпедокла, Алексей Пешков почувствовал в душе неясную тревогу. Знаменитый эллин не просто соединил в начале все стихии — огонь, воздух, воду и землю. Он заставил эти стихии — в разных смешениях — порождать все известные вещества и тела, все многообразие зримого мира. "Любовь-вражда" правит стихиями. Она заставляет одни части мира притягиваться друг к другу, другие — взаимооталкиваться. Но этот космический Эрос породил и Эмпедоклову эволюцию. Сначала отдельно существовали туловища, ноги, руки, головы. Любовь "склеивала" их в самые причудливые тела: туловище со множеством рук и без головы, головы, склеенные без туловища, ноги, соединенные в "гроздья". Со временем все "нежизнеспособное" — вымирает, остаются "тела" нормальные: голова, туловище, две ноги, две руки. Но в воображении юного Пешкова мир фантасмагорических чудовищ Эмпедокла стоял уже за каждым существом.
"Я видел, — с ужасом вспоминал Горький свои галлюцинации, — головы без лиц, ноги, шагающие отдельно от туловища."
Сила воображения довела-таки любознательного самоучку до психиатра, который настоятельно посоветовал будущему писателю не слишком терзаться отвлеченными вопросами: "У вас слишком конкретное воображение."
Но мир Эмпедокла — это не просто "игра воображения". Мир чудовищ, составленных из "кусков", мерещился не только Горькому. В сущности, тот же кошмарный мир примерещился и гоголевскому Хоме Бруту в повести "Вий":
"Он увидел вдруг такое множество отвратительных рыл, ног и членов, каких не в силах был бы разобрать обхваченный ужасом наблюдатель. Выше всех возвышалось странное существо в виде правильной пирамиды, покрытое слизью. Вместо ног у него были внизу с одной стороны половина челюсти, с другой другая; вверху, на самой верхушке этой пирамиды высовывался беспрестанно длинный язык и беспрерывно ломался на все стороны. На противоположном крылосе уселось белое, широкое, с какими-то отвисшими до полу белыми мешками вместо ног; вместо рук, ушей, глаз висели такие же белые мешки. Немного далее возвышалось какое-то черное, все покрытое че-шуею, со множеством тонких рук, сложенных на груди, и вместо головы вверху у него была синяя человеческая рука. Огромный, величиной почти со слона, таракан остановился у дверей и просунул свои усы. С вершины самого купола со стуком грянулось на середину церкви какое-то черное, все состоявшее из одних ног; эти ноги бились по полу и выгибались, как будто чудовище желало подняться."*.
Воображение Агафьи Тихоновны остановилось на "идеальном" и вроде бы нормальном мужчине: лицо, губы, нос, два глаза. Но это чудовище лишь по внешности кажется "образом и подобием Божиим". В глубине своей — это тот же "монстр" из Эмпедоклова царства, который лишь удачно "сросся", но составлен из разнородных, генетически не сопряженных частей. Или — всё тот же "демон", которого сотворил Франкенштейн из кусков тел.
Существо не рожденное, но "составленное из частей", существо, которое прикидывается "организмом", а в сущности своей есть биологический механизм - вот что рождается в воображении разборчивой невесты Гоголя, напуганной к тому же близким браком:
"Точно правда, что от судьбы никак нельзя уйти. Давича совершенно хотела было думать о другом, но чем ни займусь — пробовала сматывать нитки, шила ридикуль, — а Иван Кузьмич все так вот и лезет в руку. (Помолчав.) И так вот, наконец, ожидает меня перемена состояния! Возьмут меня, поведут в церковь… потом оставят одну с мужчиною — уф! Дрожь так меня и пробирает. Прощай, прежняя моя девичья жизнь! (Плачет.) Столько лет провела в спокойствии. Вот жила, жила — а теперь приходится выходить замуж! Одних забот сколько: дети, мальчишки, народ драчливый; а там и девочки пойдут; подрастут — выдавай их замуж. Хорошо еще, если выйдут за хороших, а если за пьяниц или за таких, что готов сегодня же поставить на карточку все, что ни есть на нем! (Начинает мало-помалу опять рыдать.) Не удалось и повеселиться мне девическим состоянием, и двадцати семи лет не пробыла в девках… "
Не случайно с такой обреченностью Агафья Тихоновна воображает именно процесс деторождения, противоположный ее составному идеалу: "…Там и девочки пойдут…". Ведь тот же "процесс" завлекает поначалу и Подколё-сина, которому Кочкарев вдалбливает как нечто несбыточное то, что для нормального, земного человека кажется столь естественным: "…Вот в том-то и дело, что каждый на тебя похож… "
Естественность эта "соблазняет" Подколёсина. Но как соблазняет? Нет ли здесь чего-то обратного соблазну земных жителей? Жених, бежавший через окно, — это Подколёсин, вернувшийся к своей сущности. Герои Гоголя, зрелого "Гоголя-реалиста", — это те же демонические монстры, только не составленные из "кусков", но как бы сами эти "куски", тела, где одна часть настолько преобладает над другими, что сводит все прочие к хилому "придатку". Потому нос в одной повести может обрести самостоятельную жизнь, а герой, его лишившийся, испытывать такую тоску, будто лишился своей сути, своей души. И потому же особой жизнью могут жить глаза на дьявольском портре-
