Душой Потемкин был не столько в армии, сколько в Петербурге – частые его поездки туда достаточно это показывают. В 1791 году он вообще бросил армию, и в его отсутствие Репнин одержал решительную победу при Мачине. Ценности времени для Потемкина не существовало, в то время как в ту эпоху кампанию открывали обычно в апреле, он приступил к действиям: в 1788 году лишь в середине июня, в 1789 году в середине июля, а в 1790 году только в октябре! Бесспорно, при более энергичных действиях вся война могла бы состоять из двух кампаний – овладения Очаковом и Бендерами в 1788 году и переноса военных действий за Дунай в 1789 году. Трагизм Потемкина заключался в том, что в силу своего положения в стране и при дворе он не допускал того, чтобы кто-либо, кроме него, мог командовать армией. Будучи облечен всей полнотой власти, которая когда-либо давалась главнокомандующему, которой не имели Салтыков и Румянцев и не будут иметь Суворов и Кутузов, Потемкин так и не использовал своих возможностей. Сам он, гениальный политик и организатор, совершенно был лишен каких-либо полководческих дарований и сознавал это, но в то же время (и здесь проявились в полной мере его отрицательные качества «временщика») завидовал своим более даровитым в этом отношении подчиненным. Нежелание его воспользоваться рымникской победой – особенно наглядное тому доказательство.
Все же, когда под Измаилом случилась неустойка, сказался государственный ум Потемкина, его инстинктивное стремление иметь «подходящих людей на подходящем месте». Он не поколебался вызвать туда своего очаковского недруга Суворова и дал ему самые обширные полномочия («отступить, если найдет нужным»). А когда Измаил был взят, то настоял, чтобы Суворова не наградили, – зависть опять взяла верх. И победитель Измаила смог получить фельдмаршальский жезл лишь четыре года спустя и под стенами другой крепости.
Героем этой войны является Суворов. Его деятельность в 1787–1789 годы имеет поразительное сходство с деятельностью Скобелева девяносто лет спустя. Кинбурн повторится под Ловчей, Рымник под Шейновом. Тернии нудной очаковской осады будут уготованы Скобелеву под Плевной – и не вина героя, что «Третья Плевна» не станет его Измаилом…
«Кинбурнская коса вскрыла первые чудеса». За ней последовали Фокшаны, Рымник, Измаил. Уже две прежние войны – Столовичи, Туртукай, Козлуджа – доставили Суворову известность, Фокшаны и Рымник прославили его, а Измаил сделал имя его легендарным…
Фельдмаршал граф Румянцев
[Воспоминания неизвестного из французского альманаха на 1798 г.][196]
Кончина Екатерины II только одним месяцем упредила кончину фельдмаршала и произвела на него глубокое впечатление. Монархиня признала его достоинство, открыла ему поприще для действия, осыпала его милостями и удостоила своего уважения и доверия[197]. Ее кончина была обыкновенным предметом его последних бесед. Вот что говорил он, между прочим, генерал-лейтенанту Апраксину, приехавшему его навестить: «Не знаю, мог ли бы я вынести ужасное зрелище – видеть умирающую Екатерину, мою государыню и благодетельницу! Зрелище это было бы для меня тем ужаснее, что я никогда вблизи не видал мертвых. На поле битвы взор мой быстро скользил по трупам убитых, которыми оно было усеяно; я думал видеть на их лицах улыбку caмoдoвoльcтвия от того, что они умерли славной смертью. Когда тело императрицы Елизаветы было выставлено на парадном катафалке, и мой долг и правила этикета призвали меня туда вместе с другими, – глаза мои потемнели и наполнились слезами, сердце сжалось от горести, и я уже не помню, как в этом ужасном волнении я успел выбраться за двери».
За несколько недель до смерти Румянцев сказал тому же генералу: «Всего более боюсь я пережить себя. На случай, если со мною будет удар, я приказываю, чтобы меня оставили умереть спокойно и не подавали мне помощи. Продолжение дней моих только ухудшит мое положение, если я останусь немощным и разбитым, в тягость себе и другим. Прошу вас в таком случае приказать, чтобы меня не мучили бесполезно».
Румянцев, казалось, имел предчувствие того, что скоро с ним должно было случиться. К нему приехал курьер с письмом от императора. Он провел часть ночи и часть утра следующего дня, занимаясь составлением ответа, который ему не суждено было окончить.
В то время, когда он отдыхал у своего бюро, опершись головою на левую руку, апоплексический удар отнял у него всю правую сторону, он лишился языка, но сохранил зрение. Секретарь его, который только что его оставил, войдя, ничего не заметил и сел подле него на свое место; но спустя несколько времени, видя, что тот не двигается и не говорит, – угадал причину и крикнул о помощи.
Целых четырнадцать часов оставался фельдмаршал на своем месте, давая знать левою рукою и глазами, чтобы ему не оказывали никакого пособия и не переносили его на постель; казалось, он ожидал смерти там, где она нанесла ему свой первый удар. Наконец, когда силы его оставили, пришлось перенести его на постель. Взгляды и движения его показывали, что он еще не совсем лишился чувств и памяти. На другой день его причастили Святых Тайн. Он принял их с благоговением, слезы текли из его полупомеркших глаз, обращенных к небу. Вместо ответа он дружески пожал руку тому, кто первый предложил ему исполнить этот христианский долг.
Село Ташань, ныне находящееся на территории Киевской области Украины, впервые упомянуто в 1149 г. в Ипатьевской летописи. В 1770 г. указом Екатерины II Ташань была подарена П А. Румянцеву. После смерти Петра Александровича Ташань перешла по наследству к его сыну Сергею, а затем стала собственностью князя К. А. Горчакова (по некоторым данным, С. П. Румянцев проиграл ему село в карты).
Таким образом, тихо и спокойно, не выражая ни жалости, ни нетерпения, провел он три дня на одре смерти, или лучше сказать, на одре покоя, и скончался на четвертый день, в присутствии многих лиц, утром 3 декабря 1796 года, на 72-м году от рождения.
Так умер Румянцев, образец героев, краса и слава своего народа, уважаемый своими государями, предмет удивления современников, почитаемый даже своими врагами. Наскучив светом, который в глазах философа скоро становится презрительным, он вовремя удалился со сцены, прежде чем могли его к тому понудить необходимость или преклонность лет. Он избрал своим местопребыванием поместье Ташань, в окрестностях Киева; там он построил себе дворец, чтобы провести в нем остаток своих дней в спокойствии. Он отвел в нем для себя только две комнаты, откуда, как с высоты маяка, мирный зритель, он созерцал превратности и опасности бурного житейского моря. Свита и прислуга его состояли из небольшого числа лиц, даже и в то время, когда в 1794 году он снова взял жезл и обязанности фельдмаршала.
Усадьба П. А. Румянцева в Качановке.
Современная фотография
Привыкнув к уединенным занятиям и сознавая свое величие, он запер дверь свою для нескромной толпы, а слух свой для голоса льстецов; но он всегда принимал с предупредительною вежливостью ту дань уважения, которую внушал людям достойным[198]. Несмотря на отдаленность расстояния, отовсюду приезжали желавшие его увидать; даже иностранцы отправлялись из Петербурга в Украину, чтобы узнать великого человека, соединявшего философские добродетели Сократа с доблестями Цезаря, и сознавались по возвращении, что виденное превосходило их ожидания. Скромность его была так велика, что он приписывал свои многочисленные победы более счастливому стечению обстоятельств, чем своим воинским дарованиям. Вид его был исполнен достоинства, обращение просто, речи дышали умом и благородством, улыбка его была приятна, взгляд спокоен и кроток. Все в нем показывало великого мужа, который уже около полвека пользовался справедливым уважением Европы.
Науки были всегда любимым его занятием; до конца дней своих он посвящал им большую часть своего времени, все, что оставалось ему от исполнения обязанностей. Говорят, что он многие годы трудился над сочинением, которое должно было возбудить всеобщее любопытство и иметь значение для потомства, над историей своего времени.
Делами своими он большею частью занимался сам, без помощи секретаря; сам распечатывал и читал все нужные письма и бумаги, ему присылаемые.
Обыкновенно он ничего не подписывал в присутствии своего секретаря, чтобы на досуге со спокойным духом перечесть написанное. Великий муж брал на себя этот труд, потому что не хотел быть слишком доверчивым, зная, как легко и опасно быть обманутым.
Граф (теперь князь) Безбородко, великий государственный министр, на котором уже лежит столько лет бремя дел империи, был его питомцем.
В последнюю турецкую войну он получил лестное доказательство уважения и страха, который он внушал врагам Отечества: неприятель послал шпиона, единственно за тем, чтобы убедиться, жив ли еще Румянцев.
