Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева

Е.Е. Тагер. См. письма к Е.Б. Тагеру от января 1940 г.

Дмитрий Васильевич Сеземан (1922–2010) — сын соседей семьи Цветаевой по болшевской даче. Мур дружил с Дмитрием (Митькой) еще в Париже.

Т. е. по паспорту. См. коммент. 10 к письму А.А. Фадееву от 20 декабря 1939 г.

Соседка Е.Я. Эфрон по московской коммуналке.

Т. е. денежную передачу С.Я. Эфрону и А.С. Эфрон.

Из стихотворения А. Блока «На железной дороге» (1910).

Т. е. в тюрьме.

Годовщина ареста, трехлетие отъезда С.Я. Эфрона из Франции

Годовщина ареста А.С. Эфрон.

Правильно: Виноградской.

Из басни И.А. Крылова «Демьянова уха».

При жизни Цветаевой эти переводы опубликованы не были.

Датировано по почтовому штемпелю (Поэт и время. С. 150).

Сборник Цветаевой 1923 г. Цветаева продолжала работу над «Сборником 1940».

 Хотелось бы сдать книгу… — т. е. сдать машинистке перепечатать. В черновой тетради М. Цветаева записала: «Нынче, 3-го, наконец, принимаюсь за составление книги, подсчет строк, ибо 1-го ноября все-таки нужно что-то отдать писателям, хотя бы каждому — половину» (СС-4. С. 611). Писателям, т. е. двум рецензентам (см. ниже). Следующая запись, 24 октября 1940 г.: «Вот составляю книгу, вставляю, проверяю, плачу деньги за перепечатку, опять правлю, и — почти уверена, что не возьмут, диву далась бы — если бы взяли. Ну — я свое сделала, проявила полную добрую волю (послушалась) — я знаю, что стихи хорошие и кому-то нужные (может быть, даже — как хлеб).

Ну — не выйдет, буду переводить, зажму рот тем, которые говорят: — Почему не пишете? — Потому что время — одно, и его мало, и писать себе в тетрадку — luxe (фр. — роскошь. — Ред.). Потому что за переводы платят, а за свое — нет. По крайней мере — постаралась» (СС-4. С. 612).

1 ноября 1940 г. книга была отнесена в Гослитиздат. Ее включили в план выпуска 1941 г. А 19 ноября К. Зелинским была подписана шестистраничная отрицательная рецензия. Он обвинил Цветаеву в формализме и «политической нейтральности», а по сути, в политической неблагонадежности. Зелинский подчеркнул, что Цветаева «…почти два десятилетия (и каких десятилетия!)» была «вне своей родины, вне СССР… в окружении врагов народа». (См. его рецензию в кн.: Родство и чуждость. С. 499–509.)

Рецензия Зелинского не оставила надежды на издание сборника: «…ясно, что в данном своем виде книга М. Цветаевой не может быть издана Гослитиздатом. Все в ней (тон, словарь, круг интересов) чуждо нам и идет вразрез направлению советской поэзии как поэзии социалистического реализма… И если издавать Цветаеву, то отбор стихов из всего написанного ею, вероятно, не должен быть поручаем автору. Худшей услугой Цветаевой было бы издание именно этой книги…» (Там же. С. 509).

Сохранился машинописный экземпляр книги с правкой Цветаевой, где она написала: «PS. Человек, смогший аттестовать такие стихи, как формализм — просто бессовестный. Я это говорю — из будущего. МЦ.» (Швейцер В. С. 520). В черновой тетради, в записи от 6 января 1941 г., Цветаева еще более резко отреагировала на определение ее как «формалиста»: «О, сволочь — З<елин>ский!» (РГАЛИ. Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 33, л. 32). Ср. с дневниковой записью Мура: «Отрицательную рецензию, по словам Тагера, на стихи матери дал мой голицынский друг критик Зелинский. Сказал что-то о формализме. Между нами говоря, он совершенно прав, и, конечно я себе не представляю, как Гослит мог напечатать стихи матери — совершенно и тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью» (Эфрон Г. Дневники, I. С. 252–253).

Второй рецензент, стиховед, историк литературы, позднее профессор Леонид Иванович Тимофеев (1904–1984). вспоминал: «Сколько я помню, я написал о нем (сборнике Цветаевой 40 г. — Ред.) весьма положительную рецензию, но написал, что, с моей точки зрения, там есть ряд стихов очень субъективных, которые никак не могут быть поняты рядовым читателем, и, с моей точки зрения, чтобы книга лучше… дошла, желательно было бы, либо их как-то… Одним словом, что эти стихи не ложатся в такой основной тип сборника. Это единственное критическое замечание, которое мной было сделано. В целом я написал положительную рецензию <…> Я обычно всегда был осторожен в своих советах, никогда не лез сапогами в книжку. Но что там был ряд вещей просто непонятных. Это для меня было бесспорно…» (Тимофеев Л.И., Поспелов Г.Н. Устные мемуары. М.: Изд-во Московского университета, 2003. С. 61).

Так как судьба книги все же оставалась не ясна, Цветаева обращается к Асееву с просьбой узнать о ее судьбе. Он предлагает ей, так как «стихов не берут», составить книгу переводов. Марина Ивановна по своим переводческим делам часто бывает в издательстве, тем не менее рукопись ей не возвращают, и это она расценивает как хороший знак — видимо, книга еще окончательно не зарезана. Папку со стихами Цветаевой много лет спустя найдет среди сваленных в кучу рукописей в Красноуфимске, куда будет эвакуировано издательство, детская писательница Елена Благинина (Цветаева М. Книги стихов. М.: Эллис Лак 2000, 2004 / Сост., коммент. и статья Т.А. Горьковой. С. 843–844). Впервые в России он вышел отдельным изданием в 1991 г. под названием «Где отступается любовь… Сборник 40-го года. Последние стихи и письма. Воспоминания современников» (Сост., вступ. статья и коммент. Н.В. Ларцевой. Петрозаводск. Карелия).

«Я всего боюсь»… — В письме к В.П. Кавериной от 22 февраля 1857 г. Достоевский писал: «…я не боюсь долга и обязанностей в одном отношении. Иногда долг и обязанность полезны в иной жизни, и полезно даже связать себя ими. Если человек честен, то явится и энергия к исполнению долга. А не терять энергию, не упасть духом — это главная потребность моя…» (Достоевский Ф.М. Письма: В 4 т. T. 1. 1832–1867. М.; Л.: ГИЗ, 1928. С. 214).

Датировано условно, по датам предыдущей и последующей за письмом записи в Черновой тетради.