Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева

               Ариадна!

Откуда Вы знаете, что я больше всех цветов на свете люблю деревья: цветущее де́ревце?!

Когда мне было шестнадцать лет, я видела сон: меня безумно, с небесной страстью, полюбила маленькая девочка, которую звали Маруся. Я знала, что она должна умереть и я ее от смерти прятала — в себя, в свою любовь. Однажды (все тот же сон: не дольше трех минут!) я над ней сидела — была ночь — она спала, она спала, я ее сторожила — и вдруг — легкий стук — открываю — на пороге — цветок в плаще, огромный: цветущее деревце в плаще, в человеческий (нечеловеческий!) рост. Я — подалась и он — вошел.

Потом это видение отобразилось в моем Мо́лодце [169], где сама Маруся становится де́ревцем: барин влюбляется в деревце, не зная, что оно — женщина.

Вы ведь всего этого не знали, как не знали магии надо мной слова азалия [170], моей вечной мечты о деревце, которое будут звать азалия — как женщину, — только лучше.

Ариадна! Моя мать хотела сына Александра, родилась — я, но с душой (да и головой!) сына Александра, т. е. обреченная на мужскую — скажем честно — нелюбовь — и женскую любовь, ибо мужчины не умели меня любить — да может быть и я — их: я любила ангелов и демонов, которыми они не были — и своих сыновей — которыми они были! —

— Ариадна, никто не подарил мне цветущего деревца, которое зовут азалия.

…И еще — какой мой поступок: подарок в день своего рождения [171] (— Мама! Что Вы мне подарите в день своего рождения? из года в год — Мур).

— Ариадна, я третий день живу этим деревцем и над этим деревцем: оно рядом, у изголовья, вместе с Vie de Ste-Thérèse de l’Enfant Jésus écrite par elle — même ^{59}  [172] — первой книгой которую я стала читать после моей катастрофы — странной книгой, страшной книгой, равно притягивающей и отталкивающей. Вы знаете ее лицо? Лукаво-грустное личико двенадцатилетней девочки, с началом улыбки и даже — усмешки: над собой? над нами? («Je veux être Son joujou: Sa petite balle… Je veux qu’il passe sur moi tous Ses caprices… Jésus a rejeté Sa petite balle…») ^{60} Это — отталкивает, но последнее слово: — Je passerai tout mon ciel à secourir la terre ^{61} не только восхищает, но совозносит, с ней, на ту́ высоту. (Tout mon ciel — как: tout mon temps…) ^{62} Эта маленькая девочка могла быть поэтом, и еще больше grande amoureuse ^{63}: это Марианна д’Альваредо полюбившая — вместо прохожего француза — Христа. Я знаю эти ноты. Ариадна, достаньте и прочтите: — La vie de Ste-Thérèse de l’Enfant Jésus, écrite par elle — même (Office Central de Lisieux — Calvados) — с безумно-безвкусной обложкой «du temps» ^{64} (1873–1897, но всё тоже лицо 12-летней девочки, вдвое младшее своей молодости.)

…Не думайте que je tombe en religion ^{65} — я была бы не я — этого со мной никогда не будет — у меня с Богом свой счет, к нему — свой ход, который мимо и через — над моей головой (как сказал поэт Макс Волошин обо мне, 16-летней) двойной свет: последнего язычества и первого христианства — а может быть, как я сама сказала — двадцати лет:

— Ожидаю: Ариадна! мы должны еще встретиться на этой земле, в этой части света. Думайте. Помните что если Вы будете в Париже, мы открыто можем встречаться: я (тьфу, тьфу не сглазить!) на полной свободе, даже не (тьфу, тьфу!) à la disposition ^{66}, -хожу ко всем и ко мне все ходят. Бояться меня нечего, но м<ожет> б<ыть> — и говорить (по семейным соображениям) об этих встречах — если будут — не для чего, — зачем смущать? Окружающий Вас мир живет общественным мнением. Ну́, Вам виднее будет, если это «будет» — будет.

Пишите.

И работайте на встречу: я здесь, во всяком случае, до весны — но навряд ли дольше чем до весны. (Об этом — молчите.) Потом — не увидимся никогда.

Жду письма.

Мы с деревцем Вас обнимаем: я — руками, оно — ветвями, а го́ловы у нас одинаково — двуцветные — с двойным светом…

                                             М.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 82–84. СС-7. С. 510–512. Печ. по СС-7.

Vanves (Seine)

65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin

17-го ноября 1937 г., четверг [174]

               Дорогая Анна Антоновна,

Отвечаю сразу: С<ергей> Я<ковлевич> не при чем [175]: та́к, как он жил с нами этим летом на́ море, мог жить только человек с спокойной совестью, а он — живая совесть. Еще 1-го Октября мы с ним хотели отказаться от квартиры и строили всякие планы на эту зиму. Кроме того, я его знаю с 5-го мая 1911 г<ода>, то есть — 26 лет.

Полиция мне, в конце допроса, длившегося с утра до позднего вечера [176], сказала: — если бы он был здесь, он бы остался на свободе, — он нам необходим только как звено дознания.

Это у следователя, изведенного за долгий день не меньше меня, вместе с: parole d’honneur! ^{67} — вырвалось.

С их слов он по другим делам был связан с людьми, к<отор>ые «ont fait un mauvais coup» ^{68}. Вот всё, что я об этом знаю.

Скажу Вам то, что сказала в Sûreté ^{69} — тем: — C’est le plus noble, le plus loyal et le plus humain des hommes ^{70}  [177].

В правых кругах, среди его бывших (да и оставшихся: пребывших!) друзей, читателей Возрождения, полное возмущение Возрождением, особенно подлейшим интервью П<етра> П<етровича> Сувчинского, где он его аттестует «неумным, неталантливым» с кличкой «верблюд» — за смесь патетизма и глупости [178]. Один такой читатель сказал, что при встрече с Сувчинским набьет ему морду, а другой — что «войди сейчас С<ергей> Я<ковлевич> в мою квартиру, я не только бы не испугался, а обрадовался бы и сделал для него всё, что мог».

И это — правые: его